Кровь неделимая

– О чем ты?

– Я знаю твою тайну….

– Иди…. И никогда не бойся.

– Спасибо. Но хочу сказать тебе…. Если со мной что-нибудь случится, твою тайну узнают все. Я подстраховалась, конечно.

Он ничего не сказал, только с насмешкой посмотрел ей в глаза. В последний раз. И понял, что глаза – чужие, понял, что нельзя любить такие чужие глаза.

Он подошел к окну, наблюдая, как в ее машину и в машину сопровождения грузили многочисленные чемоданы и коробки, наблюдал, как она тщательно, еще по-хозяйски, оглянулась на дом, который так долго был ее домом и в который она вложила много души. Души…. Была ли у нее душа, вдруг с запоздалым прозрением подумал Власов. Ирина нашла взглядом его окно, коснулась лица и слегка качнула головой.

«Прощай!», – прочел он по ее губам.

– Я прощаю, Ира….

Тогда еще он не знал, что его бывшая жена не успеет стать счастливой. Через год Ирина выйдет замуж, удачно, как говорили и писали в прессе. Но он уже знал, что удачно – не значит счастливо. И в ту же зиму она сломала себе позвоночник, катаясь на лыжах на самом модном европейском курорте. Травма была фатальной, и молодой муж, почти не задумываясь, оставил Ирину доживать дни там же, в Швейцарии, в одной из тихих лечебниц. Она была брошена, как когда-то сама бросила в беде и отчаянии Власова.

Он с трудом разыскал лечебницу, но, войдя в комнатку, которую занимала Ирина, не нашел ее. Вернее, не нашел ту, которая уезжала в тот далекий день из их дома. На кровати лежала совершенно чужая женщина, высохшая от горя.

– Ира….

– Уходи….

Она уже умирала, и только глаза, полные отчаяния и страха, пылали в последнем желании обвинить его в чем-то. В чем? Он уже понимал, в чем, а она еще – нет. Он сидел возле нее весь день, вытирая ее глаза и бисеринки смертельного пота на лбу. Наконец, когда вечерняя заря коснулась покрывала на ее постели, она судорожно вздохнула и улыбнулась:

– Все-таки я заразилась….

Он грустно улыбнулся ей в ответ и опять промокнул пот со лба.

Она долго молчала, потом, собрав последние силы, сказала:

– Прости меня. Может, и твой Бог меня простит.

– Простит, – пообещал Власов.

– Прости за ребенка.

– Прощаю.

– Он мне везде мерещился…. Каждый день…. Дома – на кровати, здесь – на снегу. Сидит молча и смотрит. И не плачет. Смотрит, как большой, а сам такой маленький-маленький. Страшно!

Она заплакала и опять попросила:

– Прости за ребенка.

Он сглотнул подкативший и ставший привычным ком в горле и солгал:

– Прощаю.

Уже после похорон, на которых присутствовал лишь он один, да еще медицинская сестра из пансионата, он мучительно пытался понять, кто из них виноват в смерти ребенка и в смерти самой Ирины. Неужели он? Господи, будь проклят тот день, когда он вздумал исповедаться жене. Кому нужна была эта исповедь! «Нужна! – ту же откликнулось сердце, – в исповеди нуждаются все. Исповедь, ведь это совесть, которая всегда просится наружу, в мир! Даже преступники признаются в преступлении, потому что их признание – это как исповедь, как очищение. И часто желание очищения не зависит от самого преступника, это движение души, которая всегда жива, жива даже в самых черствых людях». «Но я же не преступник! – возразил сам себе Власов, – ведь это не мои преступления! Почему тогда жизнь карает меня?».

Он так и не услышал в тот день ответа. Никто не ответил ему…. Иногда ответ приходит позже, когда мы уже забываем и сам вопрос, заданный Богу, судьбе, собственной совести. Но одно Власов запомнил на всю жизнь – в тот день он поклялся больше никому не исповедаться, ни пред кем не открывать своего сердца. Он был уверен, что своей исповедью сеет только смерть. И эта уверенность жила в нем еще несколько лет.

Глава 7

– Щорсик, а Щорсик, проснись, – Егорку трясли за плечо, а он все не мог проснуться. Ему снился отец, река в деревне и занимающаяся заря за далеким бором. Сон не отпускал его, как будто пытаясь подсказать что-то, и Егорка напрягал весь свой ум, чтобы догадаться, о чем рассказывает ему отец, о чем он его просит…. Наконец, он смог разлепить глаза и увидел склонившегося над ним Щорса.

– Крестный, ты чего? – он улыбнулся и сел на койке.

– Ухожу я, Егорка, списали меня. Отпускают умирать, так сказать, на волю. Но ты не дрейфь, пацан, я теперь не умру. Я тебя дождусь. И здесь ничего теперь не бойся. Не тронут тебя.

– Я знаю…, – слезы невольно подкрались к Егоркиным глазам, но он больно прикусил губу и отвел их.

Щорс внимательно следил за лицом мальчика, и сердце его сжалось от неведомого до сих пор чувства.

– Ладно, не будем сопли-то распускать. Ты, Егорка, держись, я тебя на волю быстро вытащу, тебе, брат, учиться ведь надо. Мы из тебя ба-а-ль-шо-го человека сделаем. Веришь мне?

– Верю, – что было силы мотнул Егорка головой.

Когда он вернулся в камеру, воцарилась тишина. Но теперь она была не страшной, не угрожающей, а какой-то завороженной. Как будто пацаны ждали первого слова, первого движения от него, Егорки. Он знал, наученный Щорсом, что теперь должен был занять лучшее место. А лучшим было место Щасика.