Кровь неделимая

Женька стоял с опаленным лицом, без бровей и ресниц, и глаза его были крепко зажмурены. Волос на голове у него почти не было, они как будто скрутились в маленькие пожухлые спиральки, и от них шел легкий неприятный дымок.

В лазарет их забрали обоих. Врач в первую очередь обеспокоено осмотрел Егорку:

– Я за тебя головой отвечаю, парень, ты смотри, это…, побереги себя.

И только затем он обратил свое внимание на обгоревшего Щасика.

– Повезло тебе, Евгений, – добродушно констатировал он, – если б не зажмурился, без глаз бы остался.

– Испугался я, – неожиданно для себя признался Женька и испуганно посмотрел на Егорку.

– Я тоже, – успокоил его Егор, – спасибо тебе, Женька, ты спас меня.

– Щорсик, возьми меня с собой, – неожиданно сказал Женька.

– Куда? – удивленно поднял брови Егорка.

– Хоть куда, я хочу быть всегда с тобой.

Егорка внимательно посмотрел в безволосые Женькины глаза и вдруг понял, как он нуждался именно в таких вот незатейливых искренних словах.

Они разговаривали, как будто врача не было рядом. Да и то сказать, где еще могли они поговорить откровенно, не строя из себя перед сокамерниками отпетых преступников. Они были обыкновенными мальчишками, брошенными судьбой, родителями, государством. И только обещание старого Щорса вытащить на волю Егорку сулило им надежду.

Когда Егорку в очередной раз забрали на перевязку, он больше в камеру не вернулся. Не вернулся и Щасик. Васька, прождав их до вечера, накостылял одному-двум особо настырным сокамерникам, и торжественно занял место Егорки. В камере власть менялась часто. Васькиной власти никто рад не был.

Глава 8

В то утро Василиса Андреевна проснулась рано. Она проснулась от собственного крика, который застрял у нее в горле и долго не давал отдышаться.

– Ты что, старая, заболела? – Захар Михайлович повернул к жене заспанное лицо.

– Спи, Захар, спи, это так – морок у меня, заслонку, видать, закрыла рано. Пойду водицы хлебну.

Василиса Андреевна прошла в сени, зачерпнула ковш воды, принесенной вчера вечером из родника. Вода из него почему-то долго оставалась студеной и сейчас памятно скользнула по зубам зимним холодом. Василиса Андреевна постояла босиком на прохладном полу сеней, потом подошла к небольшому низкому окну. Голубоватый зимний рассвет уже скользил по высоким сугробам, расцвечивая их холодными синими искрами. И этот леденящий рассвет, и этот снег, и сон, четким воспоминанием скользнувший ночью в ее сознании, напомнили ей события, которые хотелось забыть за-ради спокойной жизни и, в то же время, забыть было совестно. Да и как забыть то, что снилось так часто, что иногда казалось ей настоящей жизнью. А то, что происходило днем, было лишь зыбким сном?

«Совсем ты, старая, с ума спятила, – думала Василиса Матвеевна, – в зеркало-то посмотри – тебе уж ко встрече с Господом готовиться надо, а ты все видишь себя молодой да красивой!».

Она подошла к старому тусклому зеркалу, за ненадобностью приспособленному в углу, возле новой раковины. Сквозь мелкую сетку трещин она вдруг увидела не свое постаревшее лицо, а лицо человека, и спасшего ее жизнь, и надломившего ее. Его взгляд скользнул по лицу Василисы Матвеевны и растаял, и зеркало уже ничего не отражало, потому что в сенях на самом деле было еще темно, и рассмотреть собственное отражение в таком сумраке было невозможно.

«Мороки, – устало вздохнула Василиса Матвеевна, – и как это я с ума не сдвинулась за столько-то лет». Она понимала, что чувство вины, пластавшее ее дух который уже десяток лет, не отпустит ее до конца. «Может и вправду, надо было лечь рядом с ним в могилу, что б не мучиться самой и не мучить Захара, – привычно и в который раз рассуждала она.

Она никак не могла простить себе тот давний грех, молила тысячу раз о прощении Бога, и Он, наверное, давно простил ее. И грех это было, не прощать себя, если Всевышний простил, она знала это и все-таки мучила себя и мучила. Она понимала, что ее мучениям на самом деле есть другая причина, другая вина – отступничество, но это было страшнее смерти и она заслонялась от него картиной казни, вновь и вновь вслушиваясь в автоматную очередь, как будто пытаясь собственной грудью поймать те пули.