Кровать с золотой ножкой

Аппетит у него был отменный. На переменках в школе, когда одноклассники гоняли мяч во дворе, Индрикис, уединившись, один за другим уплетал бутерброды с лососиной. Челюсти у Индрикиса двигались даже на уроках. Однако учителям ни разу не удалось захватить его врасплох — так проворно наловчился он заглатывать жвачку. Словом, еда была та область, где Индрикис пожинал лавры. Еще в России приобретенная сноровка зубами и языком вылущивать семечки была поразительна. Индрикис мог на лету поймать ртом брошенную издали сливу, мог на спор, не морщась, проглотить паука любых размеров, да еще пошучивая, что все это пустяки, дескать, он едал и тело Христово, и кровь Христа пил. И только проглотить мороженое Индрикис был не в состоянии. Причину такой ненормальности установить не удалось ни рижским медикам, ни местным лекарям, но стоило языку Индрикиса прикоснуться к пахнущему ванилином лакомству, как в глубине глотки что-то начинало булькать — и все извергалось обратно.

С учебой у него не ладилось. Школа, в глазах Индрикиса, была застенком пыток, жутким учреждением, нарочно придуманным, чтобы человеку портить настроение, отравлять жизнь. В годы войны и смут наспех заложенный фундамент знаний оказался слишком ненадежным, чтобы строить на нем что-то стоящее, капитальное. Кое-какие правила он вызубрил, кое-какие премудрости усвоил, но безо всякой взаимосвязи и осмысления. Старания Леонтины шаткие познания Индрикиса закрепить с помощью домашних учи’гелей и репетиторов ни к чему не привели. С наступлением летних каникул Индрикис оживал, но уже к середине августа впадал в уныние перед лицом устрашающего будущего: опять набивать портфель книгами, опять ходить в школу.

Индрикис готов был взяться за любую работу, лишь бы не корпеть над книгами и тетрадками. Леонтине нравилось, конечно, участие сына в торговых делах. Он таскал мешки, громоздил ящики, носился с ведрами, открывал бочки, отмерял и взвешивал, тягал и перекатывал. Но она прекрасно понимала побудительные мотивы такого рвения.

— Послушай, ты, лентяй, — распалясь от злости, Леонтина стукнула по ящику с деньгами так, что с витрины скатилось несколько головок сыра, — ты у меня закончишь гимназию! Слышишь — за-кон-чишь! Не хочу, чтобы все пальцами на нас показывали!

Индрикис, по-кошачьи выгнув круглую спину, водил ногтем по надраенной жести прилавка.

— Неужели школа ничем тебя не прельщает, не нравится ни один предмет?

— Почему же, есть, которые нравятся.

— Например?

— Гимнастика, пение, урок закона божьего.

— Все равно гимназию ты должен закончить! Хотя бы потому, что ты Вэягал.

Индрикис глядел на мать исподлобья, тяжелые веки прикрывали большую часть глаз.

— Нет, maman, ты не права, я не Вэягал, а Озол. За эту четверть у меня в табеле будет четыре двойки…

Словно по мановению волшебной палочки возникшая вблизи государственная граница в будни Зунте внесла немыслимый дотоле церемониал и напряженность. Выкрашенные в белый цвет столбы с блестящими гербами придали еще недавно ничем не примечательной полоске земли значимость чрезвычайную. Хотя сама граница в общем была фикцией — ее обозначала прозаического вида канава, вдоль которой патрульные по нескольку раз в сутки в урочные часы совершали обход, — но для зунтян это новшество служило неиссякаемым источником приключений, не только комических, но и трагических. В зависимости от того, перегонялась ли обратно без лишних затей ненароком перешедшая «демаркационную линию» крестьянская корова, или сей международный инцидент приходилось улаживать на контрольно-пропускном пункте, можно было безошибочно судить о состоянии дипломатических отношений двух новых государств-соседей. Кое-кто по-прежнему обитал по одну сторону границы, а работал по другую. И вот такой местный иностранец, купив, скажем, у Леонтины апельсины, перед тем как пересечь границу в установленном с некоторых пор порядке — с предъявлением визы и таможенным досмотром, — сначала где-нибудь в укромном месте перебросит свою покупку через канаву, а затем, благополучно миновав границу, отправлялся за своим добром.

Бондарь Хейно Куресар не мог поступиться привычкой при затяжных запоях отдавать в залог бумажник с документами, так что раза два в месяц ему приходилось пересекать границу нелегально.

Зунтян будоражили разного рода таможенные истории — о тщательном, до последней складочки, обыске миловидных, невесть откуда появившихся контрабандисток, о задержанных безобидных старичках, которые по снятии с них накладных усов и бород оказывались известными на всю Европу аферистами. Не один год упивались рассказом о том, как на полу таможни обнаружили «величиной с горошину», бриллиант, владелец коего по сей день не объявился.