Кровавая фиеста молодого американца

— Все. Вся моя жизнь против таких, как она. Девяносто процентов француженок, впрочем, так же и американок, как бы они ни притворялись экстравагантными, в сущности своей — недалекие расчетливые мещанки. А Литература и Расчет не могут ужиться в одном доме.

— Моя Николь не такая.

— Я разговаривал с твоей матушкой, Джек. Она конечно же никогда ничего тебе не скажет, но она в ужасе от твоей очаровательной французской куколки.

Джек наморщился, помолчал.

— Но я же… Я люблю ее, — не очень уверенно сказал он. — И вообще уже поздно: я привез ее сюда, мы обручились… я дал слово, в конце концов!

— Нет, Джек, еще не поздно. Пока это все исправимо.

— Нет.

Джек отвернулся и вдруг увидел стоящую у входа на кладбище ту самую мисс — его «Лауру», которую он когда-то проводил до дома и так не узнал ее имени. Она не решалась подойти, не решалась сказать слова. Только печально смотрела на Джека.

Он тоже не смог подойти к ней и тоже только печально смотрел на нее. Линкольн Стеффенс проследил за их взглядами, усмехнулся и сказал:

— Тем более.

Мексика. 1913 год

Лежащий под деревом Джек открыл глаза и увидел, что на пространстве, раскинувшемся перед ним, произошли изменения: от асиенды по направлению к нему через выжженную солнцем равнину двигалась странная процессия: три всадника ехали шагом, а перед ними какие-то люди то прыгали, то приседали, то наклонялись, то снова выпрямлялись… Это было похоже на танец еще и потому, что в руках у одного из всадников можно было различить гитару, только звуки ее не долетали до Джека.

Во всяком случае там не стреляли, и он решил пойти к этим людям.

Спустившись с холма, он двинулся по узкой тропинке, проложенной через колючие кусты, которые снова скрыли от него и асиенду, и людей на равнине.

«Танец», который видел Джек, можно было назвать «танцем смерти». Этот танец на равнине исполняли пеоны, наказываемые за побег.

Старый крестьянин и двое его младших детей, крича и завывая от мучительной боли, стонали, приседали, падали на колени. Живое кровоточащее мясо на их лишенных кожи подошвах терзали острые камни, горячий песок и колючки, на которые им приходилось ступать… Кровавые следы оставались за ними.

И только майор Чава Гонсалес не дергался, не приседал. Он медленно ступал на прямых ногах, не сгибая их в коленях. От чудовищного напряжения пот ручьями лился с его лица. Стиснув кулаки и челюсти, он не издавал ни звука и лишь с великой болью глядел на отца и младших братьев. Ударами длинных бичей их заставляли подниматься с земли. Бичами орудовали двое всадников, один из которых был капитан Аредондо по прозвищу Красавчик. Бледные как мел, щеки его подергивались. Хмельной огонь убийства пылал в красивых глазах. Третий всадник сидел в седле с гитарой и громко наигрывал веселый танец «Кукарачу».

Щелкали бичи, рвали, рассекали кожу пеонов, образуя длинные раны, из которых сочилась кровь… Чава и его старый отец были в изодранных в лохмотья белых штанах. Младшие братья были совершенно голыми.

Убийственно жаркое солнце должно было скоро доконать истекающих кровью людей… Первым упал, чтобы больше уж не подняться, старый пеон. Он перевернулся на спину, вытянулся и замер, закрыв глаза.

Чава шагнул к упавшему, опустился на колени, низко склонился к его лицу, и тотчас же на спину майора обрушились удары бичей. Не обращая на них внимания, Чава позвал:

— Отец! — Веки старика дрогнули, приоткрылись. — Прости, отец… Я отомщу за тебя. Я убью их… и ещё пятьсот колорадос!

— Дай бог тебе выжить, сынок, — тихо ответил старик.

— Клянусь, отец!.. Я убью за тебя тысячу колорадос!

— Храни тебя, дева Гваделулская, — прошептал старый пеон, закрыл глаза и умер.

Чава, пошатываясь, поднялся, повернулся к своим мучителям, но те уже двинулись к сидящим на земле его братьям. Пятнадцатилетний паренек, обняв тринадцатилетнего, прижал его лицо к груди и смотрел на подъезжающего к нему капитана глазами, полными ненависти. «Красавчик» и его напарник, подняв бичи, начали хлестать паренька по лицу, по этим глазам, горящим ненавистью.