Кровавая плаха

…Вечером опять расселись вокруг костра. Губарь зашел Федотову за спину, наклонился, вытаскивая из голенища нож с толстым широким лезвием. Короткий взмах — и точным размашистым ударом он пропорол юноше сонную артерию. Фонтаном ударила кровь. Повалился юноша ничком, прямо в пламя костра. Вспыхнули белокурые волосы. Пошел запах паленого.

Через несколько дней беглецов поймали, избили и поместили в кандальную тюрьму.

Васильев был потрясен случившимся и откровенно поведал все следствию и товарищам по заключению.

Очевидец писал: «И он рассказал мне, краснея, бледнея, волнуясь от страшных воспоминаний, все подробно, как они подошли, вырезали мягкие части из трупа, вынули печень И сварили из нее суп в котелке…»

— Молоденькой крапивки нащипали и положили для вкуса.

Васильев, по его словам, сначала не мог есть:

— Да уж очень животы подвело. А тут Губарь сидит и уплетает… Ел.

Людоедов приговорили к равному наказанию: для начала они должны были получить по 50 плетей, затем отбывать неопределенный «испытательный срок» в кандальной тюрьме.

Есть закон: чем ниже пал человек, тем выше он возносится в тюремной среде. Но и в этой нравственной «табели о рангах» имеется свой предел. Тот, кто преступил его, будет отвержен товарищами по преступному миру.

Бывает это крайне редко, но бывает.

Вот и на этот раз каторжники пошли на небывалый поступок: собрали по грошам 15 рублей и вручили их грозе Сахалина палачу Комлеву. Просьб было две:

— Запороть до смерти Губаря и Колоскова, а Васильева по возможности щадить, не трогать внутренности.

Маленький, жилистый, с вечно слезящимися бесцветными глазками, облаченный в красную рубаху и черный фартук, Комлев усмехнулся, с достоинством отвечал — лицемерил:

— У нас по закону есть плепорция. Мы не губим и не потрафляем, а приговоры по положениям исполняем.

И, ощерив гнилозубый рот, засунул поднесенные деньги за пазуху.

Палач виртуозно отработал деньги. Колосков после порки с месяц промаялся в тюремной больнице и помер.

Губарь выдержал «лишь» 48 ударов и тоже испустил дух.

Васильев после наказания остался неискалеченным.

Уже на второй день он вышел из больницы.

Эпилог

От всего пережитого помутился Васильев разумом. Еще раз бегал — в одиночку. Был пойман, вновь бит, получил очередной довесок к сроку.

Его освободила лишь всеобщая амнистия после февраля 1917 года.

После долгих странствий Васильев добрался до Москвы. Жена его давно нашла себе другого мужа, но на несколько дней — «для передышки» — предоставила Ивану угол и харчи.

Тесть еще в 1900 году помер. Дочь стала невестой — статная, с толстой русой косой. Сына Иван увидал лишь на фотографии — он был лицом удивительно похож на родителя. Его убили в 1916 году на германском фронте.

Дом покосился, хозяйство разорилось. Переночевав лишь одну ночь, Васильев ушел на рассвете — не прощаясь. Он бродяжничал недолго: заразившись брюшным тифом, умер. Похоронили его как бездомного — в братской могиле Пятницкого кладбища. Может, по соседству с Кулебякиным?

…Я видел Ивана Васильева на фотографии, сделанной на Сахалине. У него очень доброе лицо и полные отчаянной тоски глаза.

Чтобы упасть в бездонную пропасть, порой достаточно совершить лишь один неверный шаг. Разве не так, друзья?

Выродки

Две ничтожные личности дважды делались центром общего внимания. Случилось это весной 1896-го и осенью 1900 года. Газеты писали: это дело — «о больных детях» с расслабленными измочаленными нервами, галлюцинирующим воображением. Их вывели малая образованность, зависть, ослабленное чувство сострадания к ближнему. Им проще любить «все человечество» вообще, чем тех, с кем жизнь их сводит ежедневно.

Публицисты назвали это явление «болезненным криком умирающего века», пробудившего в сереньких натурах непомерное желание «срывать цветы наслаждения».

Во всяком случае, удивительно их презрение к своей и чужим жизням, та легкость, с которой они шли убивать беззащитную женщину или Великого князя.

Таинственные тени

Эта майская ночь 1896 года была в Москве тихой и теплой. Полная луна ярко освещала Прогонный переулок Пресненской части. То появляясь в пятнах света, то исчезая в густой тени, крадучись двигались две фигуры.

Был тот час, когда мирные обыватели сидели за вечерним чаем, обсуждая события ушедшего дня и готовясь отойти ко сну.

Фигуры остановились возле большого деревянного дома. Теперь стало видно, что это две девушки. Та, которая была выше, дернула за шнур звонка.

Другая, совсем тщедушная, похожая на ребенка, спряталась в гуще сиреневого куста.

Дверь распахнулась, раздался радостный возглас: «Ах, Елизавета Юрьевна, наконец-то! Хозяйка за вас волновалась, вы так поздно нынче ходите».

…Миновало минут тридцать. И вдруг в тиши заскрипели петли дверей. Сдавленный голос позвал:

— Скорее сюда, Паула.

Из куста сирени метнулась неясная тень. Через мгновение, скрипнув, дверь вновь затворилась.

Приближалась минута злодеяния.

Под кроватью