Кровавый приговор

Пока Майоне шел по своим следам, состоявшим из голосов, слов, выражения лиц, Ричарди двигался по другому пути. Ему нужно было отыскать недостающий кусок мозаики, который он уже не мог найти обычным путем: выслушать призрак Тонино Иодиче, хозяина пиццерии, который покончил жизнь самоубийством.

Комиссар быстро шагал по маленьким улочкам, которые в этот вечерний час были полны движения и жизни. Он спешил в пиццерию — мечту жизни и причину разорения Иодиче. Он не мог закрыть счет, предъявив как убийцу человека, который даже не мог признаться в преступлении, хотя на первый взгляд и казался виновным. Комиссар хотел войти в жизнь Иодиче, услышать его последнюю мысль, ощутить последнюю боль. Если только Иодиче не был в сознании, когда попал в больницу. В этом случае Ричарди не обнаружит ничего, кроме запаха смерти.

Редко случалось, чтобы Ричарди по собственному желанию искал возможность применить свое второе зрение. И после каждого такого случая в его душе оставались отчаяние и отголосок ужасной боли расставания. Как будто умерший заражал его своими чувствами. Он нес эту ношу молча. Словно запирал свое сознание в тюремной камере. И это была одиночная камера в дальнем конце тюрьмы, лишенная света и полная страданий.

Но выбора не было: жена и мать Иодиче говорили комиссару о нем, но любовь искажала их рассказ. Надо было объективно проанализировать проявления боли. На свое несчастье, Ричарди был единственным, кто имел возможность это сделать. И эту возможность надо было использовать.

Очнувшись от этих мыслей, Ричарди осознал, что стоит перед дверью пиццерии. Как это было принято, к ней был прибит гвоздем листок, извещавший, что помещение опечатано по приказу судебных властей. Он вошел в темный зал пиццерии. Перевернутые стулья, разбитая посуда, куски недоеденной пиццы на полу. И мухи, влетевшие сюда через отверстие в стене над дверью. Сквозь это отверстие снаружи проникал луч света.

Все лежало точно так, как в момент, когда сюда вошли Камарда и Чезарано — чуть раньше, чем хозяин пиццерии совершил свой безумный поступок. Ричарди огляделся, и ему показалось, что он чувствует смятение свидетелей самоубийства, слышит крики и шум. В глубине зала, за столами и стульями, как раз перед погасшей печью, стоял прилавок для приготовления пиццы. С другой стороны — очаг и несколько сковородок. В воздухе — запахи жареных блюд, дыма, пота. И прокисшей еды. И крови.

Шаги Ричарди эхом отдавались в тишине и полумраке. Он закрыл за собой дверь: чтобы увидеть то, ради чего он пришел, ему не нужен был свет.

Комиссар подошел к прилавку, засунул руки в карманы и постоял так, дыша медленно и тихо. Потом вздохнул глубже и продолжил свое дело.

Призрак Иодиче сидел на полу, опираясь плечами о стену и склонив голову на правое плечо. Одна нога вытянута, другая согнута. С нее соскользнул ботинок: мышцы не терпят препятствий во время судорог. Одна рука свисала вдоль тела и упиралась ладонью в пол, словно последним движением Иодиче была попытка встать. Пуговицы на жилете расстегнуты, рубашка распахнута, рукава закатаны. Белый фартук защищает штаны.

Другая ладонь по-прежнему сжимает рукоять ножа, которая торчит из груди, как сломанная кость. Из раны льется черный поток крови, которую сердце бессознательно продолжает качать.

Как часто случалось, один глаз мертвеца был закрыт, а другой открыт. Лицо искажено болью. Углы рта изогнулись вверх и позволяли видеть желтые зубы, испачканные кровью. Нижняя губа была разорвана последним яростным укусом. Изо рта текла красноватая слюна. «Это из-за легкого, — подумал Ричарди. — Тебе даже не удалось глубоко вздохнуть в последний раз».

Комиссару сказали, что Иодиче, умирая, кричал о своих детях. Но оказалось, что последняя мысль Иодиче перед тем, как тот растворился в темноте, была не о них. Искривленными болью губами он говорил: «Ты же знаешь, что уже лежала мертвая на полу».

Мертвец и живой человек долго смотрели друг на друга среди разбитой посуды и затхлых запахов. Потом Ричарди повернулся и вышел на улицу — к аромату весны и ее лживым обещаниям.

На этот раз Майоне передвигался пешком. Порция пива с привратником дома супругов Серра превратилась в три порции. Первую пришлось выпить, чтобы развязать ему язык, вторую — под сердитый рассказ обиженного слуги о высокомерных хозяевах, которые его угнетают, третью — в знак сочувствия к нему и благодарности за информацию, которую бригадир извлек из ядовитых слов этого озлобленного человека.

Вот почему выпивка закончилась только в час ужина, и совесть Майоне на время замолчала. Снова прийти к Филомене в это время означало прекратить лицемерить и признать, что он встречается с ней не случайно, и стать ее хорошим знакомым. То есть положить начало близости, которую он не мог сделать полной — пока не мог. Поэтому он неуверенно направился к своему дому, зная, что по пути окажется у развилки, на которой ноги сами, без вмешательства рассудка, выберут, куда ему повернуть.