Кровавый разлив

— Абрамъ, знаете ли, что я вамъ скажу? — тихо проговорилъ докторъ, продолжая глядть себ подъ ноги, на высохшіе, сбитые стебли колючекъ. — Товаръ вашъ… перенесли бы вы его ко мн…

— Къ вамъ?.. Ахъ, да конечно! — и векрасивое, заросшее и хмурое лицо еврея на мгновеніе какъ будто просвтлло. — Федоръ Павловичъ, вы всегда были мой спаситель!..

«И какъ случилось, что я раньше не подумалъ объ этомъ, — мелькнуло у него. — Отъ горя и отъ страха такъ-таки потерялъ всякое соображеніе».

— Сейчасъ я иду въ больницу, — сказалъ Пасхаловъ, — а къ часу буду дома. Тогда и приходите… Къ часу, не раньше.

Послднія слова онъ сказалъ, подчеркивая, но понизивъ голосъ. У него явилось опасеніе, что если еврей явится въ его отсутствіе, Арина Петровна не впуститъ его и вышвырнетъ прочь товаръ…

— Хорошо! Чудесно!.. — оживился Абрамъ. — Таки посл часу… Весь товаръ принесу… въ нсколько разовъ, отдльными узлами… чтобы не замтили… А теперь побжу домой, посмотрю, что тамъ длается.

Простившись, онъ торопливо ушелъ.

А Федоръ Павловичъ продолжалъ свой путь въ больницу, гд служилъ ординаторомъ. Онъ скоро очутился въ еврейскомъ квартал, на берегу смрадной гніющей рчушки. Въ обычное время здсь стояла суета и гамъ, грлись на солнц больные старики, визжали и плакали дти, барахтаясь въ пыли, или расхаживая, засучивъ штанишки, задравъ рубашки, въ зеленыхъ лужахъ; галдли женщины, обмниваясь новостями или крикливой бранью. Стучали молотки ремесленниковъ, мычали голодныя козы. Teперь нигд не видно было людей, не замчалось ни въ чемъ жизни. Все живое попряталось, притаилось, приникло въ ожиданіи жестокихъ часовъ, а домишки, темные, убогіе, несчастные, какъ и люди, которыхъ они пріютили, глядли такъ сумрачно, и такъ уныло, съ такой глубокой, безпомощной скорбью, что, казалось, никогда не свтило здсь солнце, и вчно царила бда.

IV

1.

Абрамъ былъ тщедушный, сутулый, почти горбатый человкъ, и лицо имлъ нездоровое и некрасивое. Носъ у него былъ длинный, узкій и нсколько кривой, глаза черезчуръ большіе и сильно выпуклые, а уши странно широкія и плоскія. Круглая, необыкновенно густая и жесткая борода облпила его щеки и скулы, и доходила почти до самыхъ глазъ. Когда-то борода была огненная, теперь, отъ обилія сдыхъ волосъ, она посвтлла, посрла и цвтомъ напоминала свжія отруби. Похоже было, будто намазалъ себ Абрамъ лицо чмъ-то клейкимъ, медомъ или тстомъ, и потомъ ткнулся лицомъ въ мшокъ съ отрубями… По несимметричному, хилому тлу, по всмъ жестамъ Абрама, нершительнымъ, пугливымъ, по разбитому, глухому голосу его, было видно, что онъ много терплъ и страдалъ, и что еще въ утроб матери онъ пораженъ былъ злымъ худосочіемъ, мшавшимъ рости и развиваться… Въ глазахъ его, мутно-карихъ, чуть-чуть косившихъ, было столько скорби, столько тяжкой печали и унынія, что, думалось, все горе живое, вс муки людей узналъ и пережилъ этотъ человкъ…

Съ докторомъ Пасхаловымъ Абрамъ былъ знакомъ чуть не съ самаго появленія своего въ городк. Появился же онъ лтъ двадцать назадъ. Онъ пріхалъ изъ маленькаго мстечка Каменецъ-Подольской губерніи, откуда выгнало его медленное и врное умираніе голодной смертью. На родин Абрамъ былъ крошильщикомъ табаку, мыловаромъ — и немножко пвцомъ: на Пасху и осенніе праздники онъ за два съ полтивой подпвалъ синагогальному кантору. Здсь онъ сдлался сапожникомъ.

Но сапожникъ онъ былъ плохой. И онъ не только не могъ шить новую обувь, но и починку сколько нибудь сносную не въ состояніи былъ сдлать. Новому ремеслу учился онъ у голода и безработицы. И все же осенью и зимой дла его шли недурно: было много починокъ. Весною благополучіе начало увядать, а лтомъ исчезло совершенно. Къ отсутствію подошвъ, къ разверстымъ носкамъ сапога значительная часть населенія относилась въ теплые дни съ такой желзной невозмутимостью, что оправдать существованіе въ городк «латыжника» не представлялось никакой возкожности.

Въ лтніе мсяцы, вслдствіе этого, Абрамъ длался лишнимъ человкомъ. И длаясь лишнимъ человкомъ, онъ превращался въ негоціанта. Бралъ въ руки длинную палку, перебрасывалъ черезъ плечо мшокъ и отправлялся гулять по городу.

Въ мертвые, знойные дни, когда городокъ погружался въ безмолвіе соннаго млнія, и носились въ немъ, по земл и надъ домами, желтыя тучи горячей пыли, унылый и разслабленный бродилъ онъ по улицамъ, съ утра и до вечера, постукивалъ палкой въ заросшія калачиками и крапивой ворота; и подъ злобный лай разбуженныхъ собакъ, хрипло и съ опаской, вытягивалъ:

— Старрр'вещь п'кпаемъ!

И часто изъ-за запертыхъ воротъ доносился лнивый отвтный голосъ:

— А новыя крадемъ… Ступай, ступай отсюда, Иродъ, — маршъ!