Кровавый разлив

Въ періодъ безработицы сапожникъ обошелъ весь городъ, навстилъ и прилегающія къ нему деревни и накупилъ тамъ цлую гору рваной обуви. Всю ее починилъ, подновилъ, смазалъ дегтемъ, рыбьимъ жиромъ, и съ большимъ вкусомъ размстилъ на полкахъ вертикально устанавливавшейся крышки рундука. Дло пошло. «Магазинъ» Абрама, гд по очень пріятной цн можно было пріобрсти «самый подходящій, почти совсмъ новый и замчательно прочный обувъ», отвтилъ, какъ оказалось, живой и настоятельной потребности, и въ короткое время обратилъ на себя участливое вниманіе весьма многочисленной публики.

Жизнь Абрама съ этой поры пошла совсмъ по иному и онъ чувствовалъ себя однимъ изъ счастливйшихъ гражданъ города и государства.

— Это ради Розочки послалъ мн Богъ такое счастье, — съ горячностью, убжденно пояснялъ онъ Пасхалову. — Вдь, посмотрите сами: задумалъ я ее учить, и аккуратъ сейчасъ пришло мн въ голову открыть торговлю… Двадцать же лть я хожу около сапогъ, — и только починилъ. А чтобы торговать обувомъ, я догадался только теперь… Потомъ Господь мн васъ послалъ, и вы дали мн помочь… Это не для меня, это все для Розочки Богъ длаетъ!

И таинственнымъ, внушительнымъ шопотомъ онъ прибавлялъ:

— Бо Розочку Богъ любитъ… И таки оттого у ней на рук шесть пальцевъ.

— Пальцы тутъ при чемъ?

— А такъ, знаете, люди говорятъ, — и може оно такъ гд-нибудь и написано, — что если у кого шесть пальцевъ, такъ это человкъ счастливый… Да теперь это же и видно! Богъ ей поможетъ. Ее Богъ любитъ. И ужъ Розочка будетъ счастливая, а не будетъ терпть такія униженія и голодъ, какъ ея родители!

V

1.

Въ больничномъ двор было подобіе садика. Красивую деревянную ршетку, которою онъ нкогда былъ обнесенъ, растаскали давно, и теперь отъ нея оставалось только нсколько расшатанныхъ столбиковъ. За столбиками стояли огромныя, старыя акаціи, два-три клена и тянулся длинный рядъ роскошныхъ кустовъ сирени. О разореніи этихъ кустовъ не мало заботились и люди, и принадлежавшія имъ домашнія животныя, — куры, кони, козы, — но буйнаго роста сирени ничто остановить не могло, и она пышно раздалась и вверхъ и внизъ. Лтомъ, когда она одвалась сочной листвою, кусты образовывали плотную, толстую изгородь, сквозь которую ничего нельзя было разглядть. Теперь листья были желты, умирали, многіе лежали уже на земл, и сквозь густой переплетъ оголившихся тонкихъ втвей было видно, какъ у прачешной, на солнц, грется кучка больныхъ.

Высокій, молодой человкъ, костлявый, съ интеллигентнымъ лицомъ, съ длинной шеей и узкимъ носомъ, сидлъ на перерз, свсивъ ноги, и сумрачно глядя на свои холщевые чулки, на огромныя, аляповатыя туфли, какія бываютъ только въ больницахъ, глухимъ, однотоннымъ голосомъ, точно упрямо дразня кого-то, гудлъ:

— А не выпишутъ… А вотъ увидите, что не выпишутъ… Не выпишутъ…

И въ отвть на эти слова брюхатый, съ вздутыми, блыми какъ тсто щеками, кудрявый и тщательно расчесанный буфетчикъ Стрункинъ, въ радостномъ раздраженіи, скороговоркой взвизгивалъ:

— Да отчего жъ не выпишугь, я бы радый знать, отчего?

— Говорю — не выпишутъ, — и не выпишутъ.

— Много очень воображаете себ!.. Вотъ хоть и служите контролеромъ, ну понятія никакого нту.

Стрункинъ широко разставилъ ноги, подбоченился, и оба толстыхъ пальца засунулъ за поясокъ халата. Поясокъ отъ этого оттянулся квизу, и толстое брюхо буфетчика, и широкій, круглый, какъ у женщины, тазъ его обрисовывались четко, выпукло.

— Не выпишутъ, — коротко, отрывисто, точно лая, повторилъ контролеръ, тихо шевеля лвой догой и угрюмо слдя за движеніемъ ея тни на клепкахъ перерза.

— Еще какъ выпишутъ!

Стрункинъ презрительно отвернулся. И адресуясь къ другимъ больнымъ, продолжалъ:

— Сколько угодно выпишутъ… Сдлайте ваше одолженіе!

Подошелъ сдобородый старичокъ. Онъ былъ такой тощій, маленькій и измученный, что сзади его можно было бы принять за мальчика. Лицо у него было узенькое, все изсченное рзкими морщинами, а цвтомъ, желтовато-срымъ, оно походило на т умершіе листья сирени, которые толстой пеленой лежали у кустовъ. Подъ лвымъ ухомъ у старика выступала огромная раковая опухоль. Она вндрилась очень глубоко, захватила и горло, и потому голосъ больного звучалъ хрипло, гнусаво.

— А на что ему выписываться? — спросилъ старикъ.

— Какъ на что?.. — Стрункинъ быстро, точно его сзади дернули, обервулся къ старику. — Думаешь, Спиридонычъ, какъ ты вотъ до больвицкаго харчу привалился, и, никакъ тебя отъ него не отдерешь, такъ врод тебя вс?

— «Больницкій харчъ», — съ напряженіемъ прохриплъ Спиридовычъ. — Чудило!.. Мн на земл одна недля ходу осталась, а ты «харчъ»!

Стрункинъ скорчилъ вдругъ рзкую гримасу и сталъ фыркать носомъ: когда старикъ говорилъ, изо рта его, изъ разъденнаго болзнью гнилого горла, вырывался такой отвратительный, густой смрадъ, что, казалось, лежитъ тамъ и шевелится давно ужъ разложившаяся, липкая падаль…

— А его не выпишутъ!.. — не мняя лающаго тона и не отрывая хмурыхъ глазъ отъ медленно качавшихся на кончик пальцевъ туфель, проворчалъ контролеръ. Стрункинъ на него и не взглянулъ.