Кровавый скипетр

Пока старые слуги матери, знавшие князей с их детства, снимали с Семена верхние одежи, переодевали в домашний легкий кафтан и переобували в мягкие сафьяновые сапожки, Семен оглядывался. Мало что изменилось с детства. Все уставлено многочисленной серебряной посудой, полы устелены дорогими цветастыми коврами. Низкий сводчатый потолок расписан витиеватыми узорами и цветами, но в детстве эти росписи и рисунки казались ярче и светлее – ныне же краска потускнела от времени. В углу столик с высоким металлическим кумганом[3] и лоханкой для умывания. Резные лавки, устеленные узорчатыми бархатными полавочниками, тянутся вдоль стен. На столе, укрытом парчовой скатертью, уже стоят серебряные блюда, чарки, кувшины. В высоких креслах сидят братья, по-домашнему теплые блики свечей освещают их застолье. В красном углу, где стоят чтимые семейные иконы, из тьмы пробивается блеск лампад.

– Присядь, Семен, помянем матушку! – позвал Дмитрий, разливая по чаркам мед. Семен, не сразу оправившись от нахлынувших воспоминаний, медленно направился к столу и тяжело опустился в уготовленное ему кресло. Братья выпили чинно, в тишине. Разговор никак не начинался. О матери никто говорить не хотел, было стыдно, что долгие годы сыновья редко наведывались к ней. Потому сразу начали о делах в думе, о смерти великого князя, приезде крымских послов, и все как-то вскользь.

– Почто Юрия Дмитровского вы велели арестовать? – спросил Семен, поглаживая худое скуластое лицо с короткой кудрявой бородой.

– Иначе нельзя было! – пожав плечами, ответил Дмитрий, смачно поедая щи. – Больно силен был! И бояр у него много, и все на наши места и земли хотят!

– А как быть с Андреем Старицким, младшим братом покойного великого князя? – с живым интересом вопрошал Семен. Не хотелось ему той же участи и для Андрея Иоанновича – родня как-никак!

– Слаб он да нерешителен! Пущай пока в Старице своей сидит тихо! – продолжал Дмитрий, изредка поглядывая на Ивана. Тот молчал, опустив глаза в стол. Было видно, ему эта тема неприятна, ровно как и речи старшего брата. Дмитрий слишком резок и бездушен, но говорить ему этого не хотелось сейчас, ибо общее горе и ощущения присутствия матушкиного духа будто уберегали их от ссоры. Потому и Семен не мог вылить из себя гнев и жестко вопросить – почему братья не помогут ему попасть в думу, не дадут проявить себя в управлении государством! Потому, силясь показать свое значение и живой ум, заявил:

– Я бы не посмел князей под стражу брать, тем паче ныне, когда великий князь лишь только упокоился в могиле. Бездушно!

Дмитрий с усмешкой взглянул на Семена, Иван же медленно, будто с неохотой, принялся есть. «Снова они насмехаются надо мной!» – тут же возникла больная мысль в мозгу Семена и ранила его в самое сердце. Он стыдливо опустил глаза, сцепил пальцы сложенных на столе рук.

– Помимо нас есть и другие бояре в совете. Шуйские, например, – ответствовал Дмитрий, будто поясняя свою усмешку.

– А почему Шуйские слово над нами имеют? Разве они родовитее нас? – с возмущением выпалил вдруг Семен, развернувшись к братьям и заглядывая им в лица, словно ища одобрение или поддержку. И снова нет, братья молчат, двигая челюстями.

«Они ведь даже не слышат меня!» – думал Семен. Но он не знал многого, ибо братья не считали нужным с ним делиться своими планами. А в планах было свалить Шуйских и прочих опасных опекунов, таким образом занять главенствующее место в управлении государством. И молчали они, так как Семен давил на больную мозоль: Шуйские стояли уже поперек горла!

– В Серпухов поедешь весной! Молвят, татары крымские придут снова, – сказал вдруг Дмитрий Семену, да так, словно решил просто отделаться от него. Семен согласно склонил голову, промолчав. И снова потек тихий разговор Ивана и Дмитрия, в коем их младший брат не участвовал. Снова…

– Молвят, Иван Воротынский бежать в Литву удумал. Схватили вот. Слыхал? – говорил Дмитрий. – Сыновей его вместе с ним под арест, а старшего, Владимира, едва батогами насмерть не забили. Так и не ведаю, живой он аль нет?

– Князья и бояре думают, что сохранился дедовский уклад и можно к новому правителю отъехать со своим двором, – отвечал Иван, поглаживая узорчатую скатерть ладонью, – не поняли еще, что в Московской державе после Ивана Великого сие действо является изменою, а не просто отъездом, как в старину! Нескоро еще своевольство у знати выбьется!

И Семен вдруг четко осознал, что тоже хочет убежать. В Литве ценят беглых бояр и князей-московитов! Глядишь, там ему будет больше чести оказано, чем на родине. А что его тут держит? Ничего, кроме долга службы. Да и службы кому? Младенцу великому князю? Литвинке Елене? Шуйским? Нет уж!