Кровавый снег декабря

— Народ, штабс-капитан, — это конь. Куда его ведут — туда и идёт. Так, кажется, кардинал Ришелье говорил? Мы приведём его к счастью и свободе. Но — именно мы. А пока требуется одно — железный порядок.

— Через виселицы и пожары — к свободе? — скептически спросил Круковский.

— Да, — горячо отвечал полковник. — Через виселицы и пожары. Понадобится — половину мужиков перевешаем. Зато вторая половина будет жить счастливо.

— А не боитесь, что мужики не позволят перевешать половину России, а вздёрнут нас с Вами?

— Значит, — иного мы и не заслужили. А теперь, господин штабс-капитан, я прошу Вас не мешать. Иначе — мне придётся арестовать Вас.

— Арестовывайте, — глухо сказан Круковский. — И знаете что, господин полковник? Я уже жалею, что выстрелил в того, с дробовиком...

— И я жалею, что вы выстрелили, — не понятно о чём сказал Каховский, подзывая двоих профосов. Те деловито вытащили из ножен майора саблю и пистолеты из чехлов: — Пойдёмте, Ваше Высокоблагородие. Посидите тут, в сторонке. А там и без нас справятся.

Там справлялись. Жителям разрешили вынести из домов необходимый скарб. Старики, женщины и дети вытаскивали всё, что можно. Народ, прибившийся из соседней деревни, больше путался под ногами, нежели помогал.

Солдаты терпеливо ждали, пока вынесут иконы, пуховики, одеяла, посуду и выгонят домашнюю скотину. В воздухе висели шум и гам. Родственники убитых на баррикаде и повешенных мужиков метались: то ли бежать к родным, то ли спасать добро? К солдатам то и дело подбегали обезумевшие от горя бабы. Просили пожалеть. Предлагали им все имевшиеся деньги, свои тела — только бы не палили! Старушки, причитая, называли сыночками и родненькими. Наблюдая за суматохой, очерствевшие было сердца солдат и офицеров начали отмякать. Кажется, дрогнул и сам Каховский. Подозвав одного из стариков, он спросил:

— Где дом главного заводилы?

Спросил так неспроста... Однако старик сразу же ответил:

— Это Оньки-то, солдата беглого? Дык вон он, на отшибе. Там ещё его родители жили.

Каховский поднял руку, подзывая своих башибузуков:

— Дом на отшибе видели? Вот его и жгите. А остальные пейзане, думаю, и так наказаны.

В дом Онисима-солдата полетел зажжённый факел. Соломенная крыша вспыхнула так, как будто только этого и ждала. Полковник, хотел было сказать что-то крестьянам, но передумал. Подозвал к себе командиров взводов:

— Господа офицеры. Из селения мы уходим. Думаю, что полностью его жечь не стоит. Уходим и становимся на ночлег в той, предыдущей деревне. Разрешаю солдатам взять всё, что приглянется. Командуйте, господа. И распорядитесь, чтобы мне нашли лошадь! Только не крестьянского одра, а какую-нибудь армейскую, чтобы русским дерьмом поменьше пахла...

ГЛАВА ШЕСТАЯ ВРЕМЯ ПЕПЕЛИЩ

Апрель 1826 года. С.-Петербургский тракт

Снег уже сошёл, но на дороге остались грязь и сырость. Не каждая лошадь сумеет преодолеть весеннюю разбухшую колею, которая то и дело превращается в груды застывших комьев земли и льда. Пешеходу полегче, но ненамного.

Штабс-капитан Клеопин уходил из Петербурга почти налегке. А куда идти? Оставалась надежда, что Алёнушка вместе с семьёй всё-таки уехала в Череповецкий уезд. Когда Николай покидал столицу, он верил в то, что время всё-таки остановилось. И в небольшом имении, в двух часах пути от Питера, вдали от забот и переворотов живёт-поживает дворянская семья, приходившаяся родственниками князьям Щербатовым. Харитон Егорович сидит в покойных креслах и неспешно читает какую-нибудь аглицкую книгу, делая вид, что понимает слова. Алёнка расположилась за маленьким столиком для рукоделия и вышивает подарок будущему мужу. Остальные домочадцы неспешно переговариваются и ждут своего пятичасового чая (файв-о-клока!).

Пока шёл, иллюзии развеивались: то тут, то там виднелись обгорелые рёбра бревенчатых или закопчённые руины кирпичных домов. Барских... Хватало и пепелищ от сгоревших крестьянских лачуг. Один из немногих мужичков, попавшихся на глаза, объяснил, что сначала мужики громили и жгли барские усадьбы, а потом из Питера приходили солдаты и, в свою очередь, громили и жгли мужицкие дома. Вместо красивого двухэтажного домика, утопавшего летом в зелени, а зимой — в сугробах, громоздилась груда обугленных брёвен и битых камней. Вперемежку с ними лежали обгорелые тряпки, покоробившиеся кожаные переплёты книг, битая фарфоровая посуда. Тут же (сердце Клеопина дрогнуло!) валялись и пяльцы, которые он так часто видел в проворных ручках Алёнушки.