Крученых против Есенина

еще не появился. Но в «Березовом ситце» читаем:

Каждый сноп лежит, как желтый труп.
На телегах, как на катафалке,
Их везут в могильный склеп – овин.
Словно дьякон, на кобылу гаркнув,
Чтит возница погребальный чин.

(Песнь о хлебе)

И все кругом рисуется поэту в мрачных кладбищенских образах:

Словно хочет кого придушить
Руками крестов погост…

Вся природа хмурится и почернела:

Вечер черные брови насопил.
Чьи то кони стоят у двора.
Не вчера ли я молодость пропил.
Разлюбил ли тебя не вчера?

(«Москва Кабацкая», Ленинград, 1924 г.).

(Кстати, в беседе со мной Есенин подтвердил, что надо читать «насопил», а не «насупил», как ошибочно напечатано в издании «Круга»). И вслед за этими «чорными» строчками такое нервическое всхлипывание:

Не храпи, запоздалая тройка.
Наша жизнь пронеслась без следа.
Может, завтра больничная койка
Упокоит меня навсегда.

Э. Крепелин[2] замечает о настроении больных Корсаковским психозом (сильная степень алкогольного психоза):

«Настроение у больных вначале бывает в большинстве случаев тревожное, позднее становится довольно безразличным, тупым, временами подозрительным и раздраженным…

Обыкновенно их расположение духа легко поддается стороннему влиянию и при случае переходит в поверхностную, слезливую чувствительность».

Действительно, Есенин легко впадает в слезоточивость, но довольно поверхностную, о чем говорит хотя бы сильная избитость образов и слов его под-цыганских стишков:

– Позабуду я мрачные силы,
Что терзали меня, губя.
Облик ласковый, облик милый,
Лишь одну не забуду тебя.

Это все из того же стихотворения: «Вечер черные брови насопил». Но вернемся к нашей основной теме.

Благодаря изначальной мрачности есенизма, так любы Есенину образы смерти, ночи, тьмы, так любо ему самое слово «мрак»:

…Нощь и поле и крик петухов…
…Кто-то сгиб, кто-то канул во тьму,
Уж кому-то не петь на холму,
Мирно грезит родимый очаг
О погибших во мраке плечах.

Утверждения момента жизни, радости, света – в стихах Есенина нет никогда. Иногда он робко сомневается:

Я не знаю – то свет или мрак?

Но сейчас же забывает о сомнительно мелькнувшем свете, и опять тут же: «лесная дремучая муть», а дальше – «мрак, тьма, ночь, смерть, чернота».

Иногда он истерически-настойчиво пытается уверить и самого себя и читателя:

О верю, верю! счастье есть!
Еще и солнце не погасло.

Но здесь же, в этом же стихотворении оказывается, что счастья, в сущности, никакого нет, а есть только «грусть» да –

Благословенное страдание,
Благословляющий народ.

Что ж, как его ни благословляй, оно страданием и останется!

А на следующей странице образ счастья окончательно развенчан и отвергнут:

…Вот оно, глупое счастье.

И понятно, что еще до наступления периода предельного отчаяния, периода «Чорного человека» – вся эта мрачность психики, усиленная и укрепленная соответственной поэзией, – дает себя знать:

…Скучно мне с тобой, Сергей Есенин.
…Или, или, лима Савахфани,
Отпусти в закат.

Все это мечты о закате последнем, о смерти. И самую жизнь хочет поэт сделать похожей на смерть:

Будь же холоден ты, живущий,
Как осеннее золото лип.

Не последнее ли отречение от жизни звучит в этом совете живому: «будь холоден, как мертвые осенние листья»?… Недаром же в конце книги «Березовый ситец» целый отдел носит заглавие «Мреть» (мрак, морок, мерцание). Первое стихотворение в этом отделе «Песнь о хлебе», в котором летние полевые работы (жатва) изображены, как настоящая «мреть»: здесь «убийство», «желтые трупы», «катафалки», словом – «погребальный чин» (цитату см. выше). Дальше – стихотворение о том, как «бродит чорная жуть по холмам» (о нем также сказано выше) и наконец, знаменитые заключительные строки последнего в этом отделе стихотворения:

Будь же ты во век благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.

Те же «смертельные» покойницкие образы и настроения мы в изобилии встречаем в небольшой книжке Есенина «Избранные стихи».