Круг. Альманах артели писателей, книга 3

Но тараканья паника невыносима — сыплются по всей комнате. Буря выхлестывалась, цапала окошко, чмокала пятками, терлась об углы, примериваясь двинуть кухню плечом. Холодно, жутковато, тоскливо без огня (неужели есть на свете электричество?), без теплого человечьего голоса.

Тут и постучали в дверь. Давя тараканов босыми ногами, откинул крюк. Это — Иван Захарыч. Конечно, извиняется. Нагнулся к изголовью, заговорщицки дрожит бороденка:

— Не дадите ли револьвер — дурака свалять?

— На защиту или преступление?

— Против Федора Кузмича.

— Не возьмет.

— Ничего, подходяще.

— Можно с вами?

Иван Захарыч подумал, помолчал, бороденку сунул в рот, советливо обсосал:

— По мне — ваше дело… только есть среди наших провокатор. Не вышло бы хуже прошлого.

— А кто настаивает сегодня?

— Назар. Орет: «К бису Гегеля — пиду один на один»… да и только…

Пошли мы. А тучи действовали неприметно — истекали силой в беззвучной схватке. Земля во тьме наглоталась воды до сыта — не принимала больше.

Землянка — тут не давно распинали Гегелевы мысли — жалобилась слезливыми окошками. Ощупью нашли щеколду. И встретил сердитый ропот Гречишкина:

— Э-хе! Напрасно затеяли прокламацию. Мы бы вам утром с полным докладом.

— Така завирюха — куда к бису… — ворчал невидимый Овсюк.

Звякали железом. Переговаривались шепотом. План был выработан — Гречишкин кратко напоминал основу:

— По одному… солидарность… полнейшая конспирация… на старом току… без цыгарья… Целеев, твое выступление.

Целеев, приканчивая перешопот, раздраженно усилил голос:

— Эх, Васька… тебе говорю… такая, ведь, она… — отравится… а то…

— А бери себе, как надо… — возливо сопел Ва-сся. — Что я, прикаянный?.. Как — воротит…

— Кабы воротило — не ходил бы по оврагам…

— Целеев, тебе! — оборвал Гречишкин.

— Слышу. Сознательные… распротоидолы…

Может быть, показалось, что «распротоидолы» было сказано душно, с болью, но дверь, точно, визгнула полоумно, едва не сорванная с петель Целеевской гневной рукой.

«Что же это? Вася не любит ту, павшую вчера силуэтом, а Целеев любит ее? Она силуэтом врезана в его буйную грудь? А, может, и так это»…

Шепотливая землянка передавала их по очереди бурной черноте. И были осторожны, как настоящие заговорщики на жизнь королей. Овсюк только не вытерпел, кинул, уходя, угрозу:

— Або — пополам, або — на-двое!

Гречишкин, шелестя венцерадой, перед уходом урезонивал:

— Какой вам принцип итти?.. А? Собаку не выгонишь… А? К тому — среди наших имеется соглашатель… И может выйти… эта… полнейшая катаклизма обстоятельств… Поверьте…

Последними вышли мы с Иваном Захарычем. Шли заячьей повадкой: забирали подальше от прииска, натыкаясь на размытые эфеля, обошли далеко по Иремелю, минули в версте скупой огонек кинутого Марьиного прииска. На старом току, в лесу, ожидали все — шесть человек. Овсюк, как и тот раз, ушел на разведку. Ждали, потягивая из мокрых рукавов сладкий дымок цыгарок. Чуть приметно барахтались обвислые ветки елей, большие сосны в вершинах скрипели, как бы от зубной боли.

Овсюк стал перед нами внезапно:

— Стривай! Ни бисового батька.

Ливень не утихал — ветки доили струи обильно. У легкой купы лиственниц, где стоял Федор Козьмич, Овсюк еще раз окружил. Иван Целеев, не дождавшись, со спины Гречишкина перелез на спины орлов. Грузное, серое (он был крупен) обняло черный драпированный стан, потрясло, крякнуло:

— Осклизается, черт! И-ш-ш… т-ты… — он торопился, судорожничал.

— Стривай, крюк, — откликнулся Назар.

Клацая крюком, Целеев творил магические знаки над черной головой Федора Козьмича. Взмахнул полами, грузно ухнул с саженной высоты.

За канат ухватились шесть пар рук, напружились сталью.

«Все действительное разумно» — соглашаясь с этим, Федор Козьмич кивнул головой, глухо упал в траву. Он лег лицом вниз, рядом со сбитым орлом. Но заговорщики не смотрели, как именно лежал Федор Козьмич — они молча действовали: плечами опрокинули колонку, повитую лозой, растущей книзу, оттащили к Иремелю, спихнули в глубокое место, может быть, в ту яму, где еще недавно сидели по горло «в полной конспираци».

Сгрудившись у поверженного Федора Козьмича, заговорили. Больше всех суетился Гречишкин — сердился. Назар Овсюк не отвечал, а тянул тело Федора Козьмича с Целеевым и Васей вниз на проселок.

— Я не позволю срывать демогогию… — шипел Гречишкин.

— Та — га!.. — натужился Овсюк, как бы волоча на аркане живого врага. — Та — га!.. Стара паплуга!.. Подтягни, Васыль.

На упругой глине пошло проще — Федор Козьмич легко скользил на спине. По прямой дороге до прииска — версты три. Овсюково чувство — что на аркане живое — овладело всеми. Упорно резали темень, ветер, ледяной сентябрьский дождь.

Чмякало чугунное тело. Цокая, когтил царя орел. Чернота — колюча. Глазницы луж — насторожены.

Упершись в темные молчаливые землянки, у самой конторы, приостановились. Овсюк сдвинул шапку на затылок лихим жестом казака:

— Упор-ка-лись!

— Да куда-ж?.. Вот наркомюстеция! — хихикнул Иван Захарыч.

Овсюк опять надвинул шапку, подхватил Федора Козьмича под голову:

— Пидсоби, Васыль!