Я купил за три рубля у раздатчика керосина маленькую керосиновую лампочку (в 5 линий). Фактом сей покупки приобрел и право писать. На покупку керосина даю особо. Лампу ставлю на подоконник, а чтобы свет не мешал соседям — ширма из газетного листа. Лежу грудью на изголовьи и пишу карандашом.
Когда взводному что-нибудь написать: «Ребята, у кого есть карандаш?» Молчание. Проходит полминуты. — «Ребята, у кого есть карандаш?» Молчание, потому что он карандаши зажиливает, домой отправляет — там у него дети учатся. — «Фурсов!» — «Я!» — «На носках! Боевая задача: найти карандаш.» Фурсов: — «Ребята, у кого есть карандаш?» — «Мы неграмотные,» — голос с верхних нар.
Поговорка «Беглый огонь, один патрон» привилась со времени галицийского отступления.
У ефрейтора Коротина — баба. Приходит. Лицо бледное. Брови будто проведены тонкой кистью, обмакнутой в китайскую тушь. Что редко бывает: женщина не прилипла, не виснет, не влипается, а все кружится около него, приникает, но не впилась клещом. — «Коротин, нескромный вопрос: жена?» — «Нет, так приблудилась бабенка.» — «Мужняя жена?» — «Нет, солдатка. Мужа у ей в Августовском лесу пришпилило». — «Как пришпилило?» — «Мы отходили. Лес — мачтовый. Лежишь за деревом. А
Все забыто. И никакой боли. Так легко, вероятно, мертвому, если только мертвому дано это счастье последнего успокоения. Если нет — жестоко. У покойников всегда такие мирные лица. Никогда не видал с гримасой мучений. А
Вот если с неба падет оперенная стрела и неловко, не сразу к земле приколет. И вертись на булавке, пока не сдохнешь.
Всем легко. О доме забываем. Писем не ждем. И мало кто пишет. Там дома, вероятно, какое от этого беспокойство!
Коротин говорит: «Потом опять скушно станет». Еще как!
Бег начинается с полминуты. Первая полминута ужасна. Ведь я не бегал вот уж сколько лет. Разве иногда трусцой пять сажен к трамваю. Торт Пралинэ упал. Прапорщик подошел: — «Что лежите?» — «Так точно, ваше благородие, лежу!» — «Ну, лежите.»
Потом минута и постепенно до пяти минут. Втягивают в бег дней десять. Иванов в четвертом взводе на девятом дне свалился и горлом кровь.
Возвращаемся с занятий. Поем: «Вы послушайте, ребята, мы вам песенку споем.» Устали. Поем, словно нищего… тянем. «Пой веселее!» — «Эх, да мы три года прослужили, ни о чем мы не тужили…» — «Не все поют. Рота, стой!» — «Кругом! Бегом марш!» Оттепель. Грязь развезло. Выдергиваешь ноги, — бутылку откупориваешь. «Рота, стой!» — «Кругом! Шагом марш! Песню». Как грянули: «Стал четвертый наставать, стали думать и гадать…»
К цейхгаузу подвезли воз прелых шинелей. Снимают пластами. Как снимут: пар идет от воза, как от гниющего назьма. Шинели и впрямь горят — руку жжет. Где это их гноили? Попробовал край: ползет сукно, как марля. Шинели ношеные, надо полагать с фронта. Из кармана одной выпала бумажка. — «Не деньги ль.» — «Эва, там уж все перетрясли. Я раз ножик нашел!» — «Письмо.» Кинул. Ветер подхватил и погнал по земле письмо. Я поднял. Почерк женский. С милыми ошибками. «Ты взял себе на память платок порванный и худой. Я бы дала тебе хороший.»
Вчера после поверки подпрапорщик Сигов (контр-разведка) кричал: — «Командир особого взвода в канцелярию». После обеда всю роту выгнали на двор — кроме отдельного взвода. К отдельному взводу ротный держал речь. Объяснял, что отдельному взводу быть может вскоре придется охранять порядок от злоумышленников. Отдельному взводу выданы боевые патроны по тридцати штук на винтовку и по пятидесяти на револьвер. Вечером после поверки в уголку у взводного разговор у кадровых промеж себя: — «Ну, что ж, если скомандует стрелять — у меня только одним патроном меньше останется — только и всего.» — «Нет, уж если так, то не один, а три: