Круг. Альманах артели писателей, книга 4

На плац приходят, приехав навестить, жены — посмотреть, как нас мучат. Кадровые шутки шутят. К Бермятину приехала, стоит на плацу, слезы платком вытирает: рота бегом — греемся. Муж в строю. С ней еще одна, тоже солдатка, видать. Взводный: — «Эх, красотки…..» Застыдились, повернули, отошли подальше. — «Рота, стой! Фурсов, идем присватаемся, они оврагом пойдут.» Бермятин вышагнул вперед угрожающе. — «Тебе кто позволил выйти из строя.» — «Это моя жена, что… Строй — святое место. Два часа будешь мушку сушить.»

Жена приехала, значит, денег привезла. Вывернуть Бермятина опять на-лицо. На-изнанку уж выворачивали — все вытрясли.

* * *

В поучительной книжке для солдат: турок и русский. «Из кармана перцу зернышко достал.» — «Наше войско невелико, а попробуй, раскуси-ко, так узнаешь каково против мака твоего». Турок предлагал пересчитать пригоршню маку. Книжка старая, конца прошлого века.

* * *

Фельдфебель Лопатин фатоват. Немножко картавит даже. Читает «Сатирикон» и любит рассказывать «пикантные анекдоты»: — «Барышня (телефонистке), дайте мне 606.» На улице видел: Лопатин, колебля туго стянутый поясом стан, что-то нашептывает девице в модной размахайке. Она прячет носик в муфту и фыркает. От Лопатина пахнет одеколоном. Три Георгия. Он так считает, что на всю жизнь тут устроился. Невесту с приданым присматривает. Что ему война!

* * *

Отсюда весь мир представляется разорванной сетью анекдотов. Что-то всплыло в памяти, новое мелькнуло и тотчас утонуло в чем-то еще. Жизнь — в роде того отрывного календаря, что висит у койки взводного. Календарь отрывной, но ни один листок, хоть уж конец года, не сорван. Колодка листков распушилась веером, до желтизны захватана грязными пальцами. Вечером перед поверкой подойдет к календарю какой-нибудь грамотей и вслух по складам читает листок за листком; начинает с восхода солнца, святцы, на обороте анекдот и меню: «Щи ленивые, матлот из рыбы, зразы, пудинг рисовый.» Листок за листом, пока не устанут глаза и мысль. Бросают на пятом, шестом листке. К календарю интереса больше, чем к газете.

* * *

Шванц-парад. Картина забавная. Все внимание направлено в одну точку: — «У солдата это самая главная вещь». Роздали листки с гигиеническими правилами — главное: «не совокупляться с незнакомой женщиной.» Незнакомая-то и влечет. В народе так и говорят про тех, кто любится: «Они знакомы.»

ВОЛНА.

«Ножницы» генерала Жоффра. «Кулак» генерала Гинденбурга, «Фаланга» Макензена. «Волна» генерала Брусилова. По крайней мере в нашей казарме ему приписывают изобретение этого приема тактики. Говорят, что немцы уже переняли наше наступление «волнами». Если так, то это лучшая аттестация, какой только можно ждать. Я, однако, полагаю, что основным принципом немецкой тактики наступление «волной» не сделается. Я бы сказал, что это изобретение не военное, а литературное. Оно тесно примыкает к общему словесному направлению, которое царит у нас до сих пор в военном деле, тогда как на Западе словесность во всех ее модификациях давно уступила место началу техническому, точнее технологическому.

«Волна все смывает на своем пути». «Волна на волну набегала, волна подгоняла волну». «И тридцать воинов прекрасных чредой из вод выходят ясных». Накопление живой силы в казарме через край естественно должно было привести к этой доктрине:

Море вздуется бурливо,
Закипит, подымет вой,
Хлынет на берег пустой.
Расплеснется в скором беге
И останутся на бреге
В чешуе златой горя,
Тридцать три богатыря.

Вот так и мы, повинуясь новой военной доктрине, «как волны морские» идем в атаку (здесь, в снежном поле, на воображаемые укрепления противника). Идем, согласно правилам, скорым шагом. Перебежек от укрытия к укрытию, чему нас научили в 1903 году японцы, не полагается. Почти бежим редкой цепью волна за волной, волна за волной.

* * *

Наше ли дело рассуждать? Военные не любят, чтобы о их специальности рассуждали «шпаки». Увы, наша армия, да и армия английская, например, не говоря уж о немецкой, давно сплошь штатская. И все у нас в меру способностей рассуждают. Каждый прием, каждое выражение в военном катехизисе теперь не на веру принимается, а подвергается в казарме критическому рассмотрению. Критический уровень не высок? Верно! И, что еще важнее, точки зрения, независимо от критической способности, весьма разнообразны. С этим тоже надо считаться. Пренебрегать более этим критическим отношением казармы невозможно, если только серьезно думают продолжать войну. Надо принять критику и ее выдержать, а для этого надо ввести столько разума во все, что тут делается, что руки безнадежно опускаются. Где нам разума взять? Если же пренебречь критическим настроением народного ополчения, то оно прорвется в формах неожиданных и вредных.