Круг. Альманах артели писателей, книга 4

Вспоминаю тот вечер. Дым, блеск пожарных касок. Запах гари. На мостовой обрывки немецких книг: поднял, что-то о России. Толпа. Студент рвет в мелкие клочки и раздает на память обрывки красной флажной ткани. Над троном в тронном зале посольства висело чернокраснобелое знамя. Его и разорвали в клочки. А трон? Сломали.

* * *

Уныло висят над подъездами тряпки с красным крестом. Закоптели и порвались вывески на коленкоре. И слякоть на мостовой. Солдаты повисли, словно пчелы, когда роятся, на подножках вагонов. Голодные дети. Растерянные взоры. И какая-то новая тихая торопливость в уличном движении. По-мышиному шмыгают. Остановится на миг у гастрономической витрины — шмыгнет дальше к магазину белья, оглянется по сторонам и дальше, чуть не бегом.

Досадно приспособлять свой шаг к тем, кто на клюшках: как с ребенком гуляешь, который только учится ходить. Сестра, наша гувернантка, нет-нет остановится и посчитает свой выводок. На бульваре у Исаакия сели покурить. Еще слабость.

* * *

Раненые надоели. Я этого не ощущаю, потому что в первый раз. А кто с третьей или четвертой раной — те сравнивают. Пища с года на год хуже. Уж теперь тебе миндального пирожного не принесут, или яблок «а то берь» — «какой берь». — «Берь, товарища во рту тает без всякого остатка — только много кушать нельзя, слабит». Сиделка: — «Не довольны еще. В деревне чему были рады, а тут „берь“. Вас еще кормят, а погляди, как чиновники живут». — «И вы, мадмазель, в деревне не в таких туфельках на пяти вершках, как козочка» — «Я деревни-то не помню». — «Напрасно».

* * *

19 февраля. Сегодня был у нас агитатор по случаю дня освобождения крестьян. Писатель. Говорит нам (раненым). — «Не зовите меня барином». — «А как же вас, барин, звать». — «Я такой же как и вы, зовите меня товарищем». — «Гусь свинье не товарищ, барин». Захохотали. И он смущенно, тоненько так вторит нашему смеху. Нашелся: — «Я, говорит, не гусь». И пошел про «гусей лапчатых». «Как сладки гусиные лапки, а ты их едал?» Барин до сих пор кушает гусиные лапки, а мужик?! Слушают и вижу, что мужики наслаждаются словесной тканью, как музыкой — ловко он от слова к слову плетет свою паутину. И тут кто-то с задней скамьи (для таких случаев в столовой вроде школы скамейки сдвигают) — «Да не нежничайте вы, серые черти». И точно — какая вонь! Опять же с задней скамьи: — «Это они, барин, от удовольствия». Хохот, и тот опять подвизгивает. Но со смешком: — «Тут русский дух, тут Русью пахнет». И от этого места снова пошел, пошел, пошел. — Что русский дух. Духа не угощайте. Духоборы. Лев Толстой. Смертная казнь.

Впервой вижу не с той стороны роль, в которой и сам бывал неоднократно. Они, т.-е. мы, раненые, в отношении своем к этому литератору все равно как бывает: видишь, тащит на гору зернышко муравей; отнимешь, скатишь вниз — муравей опять за свое без думы и без передышки и, наверное, без сомнения. Втащил наверх, и опять столкнуть. Жестокая забава. Раненые, по всему сужу, что говорили своего после, видели ясно куда свою речь он клонит каждый раз, как его «стаскивали». И это им было скучно, потому что это то им и без всяких слов давно и лучше известно и понятно. Тому же казалось, что нас (их, мужиков) надлежит сдвинуть с некоей мертвой точки. И он начинал это каждый раз с таким стихийным бессознательным напором инстинкта, что, видимо, начинал физически слабеть перед нашей тупостью. Отирает пот. Пьет чай. А они с добродушной жестокостью репликой, к делу как бы не идущей, все сталкивают его к началу. И устали давиться смехом. Он им доказывал несомненную истину, что «дважды два — четыре», а они ни за что прямо не скажут: «Знаем, и знаем еще больше: что ты сам веришь иначе. Если б так проста была истина, ты и не пришел бы сюда. Дважды два не есть четыре, а четыре плюс какой-то иррациональный остаток, привесок. Сам ты бродишь на краю темноты. И если не хочешь с нами делиться сокровенным горем своего сомнения, а хочешь нас учить — значит, ты барин… и мы начинаем вонять».

Что-же за стена между ними? Он умрет, доказывая. Но если он до смерти станет доказывать, то может довести до озверения: все ярясь, его будут стаскивать: — «Доказывай с начала.» И изойдет духом.

Провожали тепло. — «Спасибо, товарищ-барин, все поняли очень хорошо. Приходите еще».

* * *

Нет, солдаты, облипшие трамвай, никак не похожи на пчел. Это вши. Я видел в казарме — рубашка шевелится, столько. И трамвай, облепленный солдатами, мчится, подобно псу, которого «заели». Он думает, что отстанут, растеряет. Не тут-то было.

* * *