Круг двенадцати душ

— Амина, — повторился зов, и я поняла, что голос принадлежит Банни.

Ее не было в саду, а голос звучал внутри меня, с трудом пробиваясь сквозь черное, застилающее сознание марево. Этот голос повлек за собой воспоминание о сказанных девочкой словах:

Ты взгляду не верь — он врет,
Но верь глазам, что не лгут.

Я смотрела в глаза Виктору, постепенно сосредотачиваясь на робкой, еще не до конца сформировавшейся мысли. Следующим в памяти всплыл портрет, увиденный в его спальне, и я наконец поняла, что мне тогда показалось странным.

Глаза.

На портрете они были голубыми, но сейчас на меня смотрели карие — не отражающие тьму, не почерневшие, а именно карие.

Это стало таким открытием, что я очнулась, мгновенно вынырнув из затягивающего меня темного омута.

— Ты… — выдохнула, всматриваясь в лицо, являющееся точной копией человека, изображенного на портрете. — Ты не Нил Баррингтон…

«Переехал в королевство в семнадцатилетнем возрасте, — всплывали в мыслях слова Кирана. — О его семье известно немного, как и о детстве. В сущности, о его жизни до переезда не известно вообще ничего».

«Родная кровь, соперник и друг», — дополняли их слова Банни.

«Зеркало из сна, показывающее Виктора в отражении…»

— Ну и кто же я, Амина? — сверкнув глазами, с предвкушением спросил Виктор.

Все это вылилось в одно-единственное предположение, которое я потрясенно выдохнула:

— Его брат.

— Надо же, какая проницательная, — спустя недолгую паузу произнес он. — Я почти удивлен, леди Кендол.

Я была настолько потрясена, что на эти мгновения забыла обо всем прочем.

— Не понимаю… а ритуал, а Кэтлин?..

— Это очень долгая история, Амина, — покровительственно сообщил Виктор. — Хотя по-своему интересная. Скажу лишь одно: меня не интересует Кэтлин. Уже не интересует. И ритуал нужен не мне, я лишь помогаю.

— А Нил? — окончательно запутавшись, спросила я непослушными губами.

Лицо Виктора исказила кривая усмешка:

— Мертв. Погиб во время прошлого ритуала десять лет назад.

Вся картина происходящего перевернулась. То, что казалось очевидным, обернулось своей изнанкой, и хотя я до конца не знала всего, этой новости оказалось достаточно, чтобы силы меня покинули.

Как Виктор нес меня до комнаты, я помнила смутно. В памяти отпечатался лишь стоящий перед глазами туман и отзывающийся в висках тяжелый стук пульса, затем открывающаяся дверь и прогнувшаяся подо мной кровать.

Замерев у изголовья, Виктор долго смотрел на меня, а после провел пальцами по щеке. Я хотела дернуться, но утратила всякую волю к сопротивлению. Пожелай он закончить то, что не удалось несколькими днями ранее, ему бы ничто не помешало, но Виктор ушел, оставив меня одну.

Всю ночь я боролась с терзающими меня кошмарами, из лабиринта которых не находила выхода. Стоило забыться, как неведомая сила вырывала меня из сна, швыряла в ужасающую реальность и тут же уходила. Спустя мгновение я засыпала, и все повторялось снова. Раз за разом я возвращалась туда, где обездвиженный Киран лежал на полу, в глазах Бекки застыл ледяной ужас, а снующие за оградой цверги терзали двух охотников.

К утру кошмары померкли, но ноющая боль в сердце осталась. Мне думалось, что теперь она останется со мной навсегда, и даже смерть от нее не избавит. Череда вчерашних потрясений словно выжгла меня изнутри, и даже не требовалось красного чая, чтобы чувствовать себя пустой оболочкой.

Мне осталось всего пять дней. Пять дней, полных пустоты и одиночества, которые повлекут за собой лишь еще большую темноту.

С трудом присев на кровати, я посмотрела в окно, за которым царила тяжелая серость. Словно поняв, что бессилен отмыть здешнюю черноту, дождь прекратился и погрузил Сторм-Делл в абсолютное безмолвие.

Пошатываясь, я добрела до окна и, положив ладони на прохладное стекло, посмотрела на улицу. Казалось, в саду ничего не изменилось: все те же петляющие дорожки, конюшни с почерневшей крышей и маленькая, ютящаяся у старого вяза сторожка… Вот только розы отцветали.

Эти земли, где когда-то был нарушен сам ход времени, существовали отдельно от остального мира. И первый летний месяц, вместо того чтобы нести тепло и буйство красок, был подобен унылому, беспросветному ноябрю.

Когда за моей спиной хлопнула дверь, я никак не отреагировала. Просто продолжала стоять, глядя в окно и не имея возможности заплакать.

— Доброе утро, леди Кендол, — прозвучал голос экономки.

Привитые с детства правила вынудили машинально обернуться на это приветствие, и я увидела в руках миссис Эртон поднос. Помимо завтрака на нем стоял заварной чайничек и чашка, полная горячей красной жидкости.

Поставив поднос на столик, экономка распрямилась и, посмотрев на меня, произнесла:

— Должно быть, вам сейчас очень больно. Даже больше чем больно. Не выразить словами, что чувствуешь с такой страшной раной в груди, будто обнажающей каждый нерв. Я понимаю вас.

В ответ я не проронила ни слова.

— Выпейте чаю, — посоветовала миссис Эртон. — Заглушите боль. Я ведь говорила, что вы ничего не сможете изменить. Остается только смириться.