Круг перемен

Её преображение не удивило, потому что ещё в доме старосты нутром почуял подвох, хотя ни словом, ни намёком не проговорился, зачем понадобились Беловодовы. Но ведь шила в мешке не утаишь, и ежели богатая купчиха разыскивает родню, то явно не для того, чтоб отнять исподнее. Тут два и два любой сложит.

Чтобы отвязаться, Куделин двинулся вперёд по дощатой отмостке, пока не очутился рядом с небольшой избёнкой, больше похожей на просторную баню. «Одинок стоит домик-крошечка и на всех глядит в три окошечка», — всплыл из памяти новомодный романс, который недавно распевала жена за вышиванием подушки-думки.

* * *

— Маманя, я тебе пирогов принёс! — Матвейка гордо выложил на стол несколько шанежек с тёртым пшеном. — Сегодня Бобылиха в череду пастухов кормила, так полны руки стряпни насовала. И ухой кормила, и кашей с жареным луком. Вкусно!

Он скосил глаз на самую маленькую шанежку и сглотнул слюну, потому что есть хотелось постоянно.

Угадав его нехитрые мысли, мама протянула ему самую большую шаньгу:

— Поешь сам, сынок. Я не голодная. Затирухи наварила вдоволь, да с конопляным маслом, а после обеда молока глотнула. Спасибо нашей козёнке, что такая удойная попалась.

Когда он вцепился зубами в шаньгу, мама провела гребнем по его нечёсаным волосам:

— Кормилец мой.

Матвейке стало щекотно и приятно до слёз. Но он упрямо дернул плечом и по-отцовски пробурчал, чтоб ему дали поесть спокойно, а то за день так намаялся, что впору заснуть, не скидывая лаптей. Он бы и впрямь заснул, потому что глаза закрывались сами собой, как ни таращь, даже рука с корочкой от шаньги стала тяжёлой и неподатливой. Матвейка затолкал в рот остатние крошечки и совсем осоловел. От протопленной печи потянуло жаром, мурлыкала кошка на лавке. Мама села за прялку, запустила веретено, но вдруг бросила работу и сгорбилась.

— Мотя, меня дядька Ефрем замуж позвал.

— Ефрем — это который у мельницы живёт? — Матвейка хлюпнул отмякшим в тепле носом и машинально вытер рукавом сопли. — Он же старый и злющий? Ты сама говорила, что он свою жёнку в могилу свёл!

— Говорила, — глухо сказала мама. — Но Катерина сызмальства уродилась чахлой, а я авось выдюжу. Подумаешь, побьёт иногда — чай, я не стеклянная, не рассыплюсь. Зато завсегда сыты будем, у него ведь две коровы, лошадь крепкая, овцы. А он мне обещал не обижать тебя.

— Мама, ты что, мама?! — Матвейка вскочил и сжал кулаки. Сердце в груди внезапно задрожало часто-часто, как овечий хвост. — И думать не моги про дядьку Ефрема! Не пара он тебе.

Ему показалось, что мамино лицо вдруг стало тёмным. Она помолчала, а когда разомкнула губы, голос показался чужим и хриплым:

— Зима скоро. Сейчас пока огород да лес кормят. А снега лягут — что есть станем? Коров в хлев загонят, значит, пастух не нужен, лошадёнки у нас нет, а без неё ни дров заготовить, ни сена козе привезти с дальнего выгона. Ну, сено ладно. — Мама махнула рукой. — Сено я гумёнными корзинами натаскаю. Так ведь одна коза нас двоих не насытит. А пряжа? — Она кивнула на прялку с привязанной куделью. — Много ли я смогу продать, ежели в каждом доме по бабе да по девке? Напрядут не хуже моего. Вот и получается, что надо мне идти в кабалу. Другого выхода нет.

От горя лицо мамы потемнело, и оно стало совсем крошечным и сморщенным, как у старушки. Оттого что мама не плакала, а говорила сухо, отрешённо, как о деле решённом, Матвейке стало совсем страшно.

Он вцепился в её рукав и затеребил, едва не отрывая:

— Мамынька, мамынька, не ходи за дядьку Ефрема! Мы проживём, вот увидишь. Грибов наносим, клюквы намочим. Я силки поставлю зайцев ловить, а то и рыбы наловлю. Лес прокормит. А неровён час, так возьмём котомки и по миру пойдём христарадничать. Сама же говорила, что Господь не оставит.

«Оставит, оставит», — гулким эхом отдалось в голове и зазвенело в ушах. Матвейка метнул короткий взгляд на тёмную икону в красном углу, безучастно смотревшую на них нарисованными глазами.

Мама на миг прижала его к себе, приголубила тонкие плечики (в чём душа держится)…

— Иди спать, Мотя, утро вечера мудренее.

Кряхтя, как старый дед, он забрался на печь и достал из комка тряпок в изголовье деревянную коняшку, выструганную ещё отцом. Коняшку батя покрасил луковичной шелухой, и она стала жёлтенькой, словно бы золотая. Матвейка погладил пальцем морду коняшки и тихонько заржал, представляя, что коняшка ожила и шевелится у него в ладошке.

Посадить бы мамку на коня да ускакать до города. Говорят, там работы полным-полно. В лавках калачи чуть ли не даром раздают, по праздникам ярмарки с пряниками, петушки на палочках — лизнёшь, а на языке потом долго сладость остаётся. Мужики на гармошках играют, девки хороводы водят, и никто не дерётся, все весёлые, добрые. И кругом светло, хорошо, сытно.

Он не заметил, как закрылись глаза, и не увидел, как мать опустилась на колени перед иконой, уткнулась лбом в пол и слёзно упрашивала Богородицу подарить хоть кроху радости для безотцовской сироты.

Санкт-Петербург, 2017 год

— Правда, прекрасный вид? — спросил Анфису пожилой мужчина в старомодной фетровой шляпе.