Круг замкнулся

Накрыться защитным куполом, вбежать в огонь, подхватить Белянку на руки и прыгнуть в воду. Но из головы будто вылетели все заклятия, онемели пальцы, ноги вросли в землю. Казалось, что он может простоять так вечность, любуясь на смертельную красоту, пока оба они не обратятся в пепел. Он застыл в ступоре, не потому, что боялся сгореть, а потому, что пожар не хотел отдавать свою прародительницу. Белянка пылала самым ярким языком пламени, сердцевиной огненного цветка. И невозможно было разрушить их связь.

Накренился громадный ясень.

Еще пара ударов сердца – и поляна будет погребена.

Наваждение слетело, и Стел выпрыгнул из воды, на ходу вспоминая заклятие, обрастая куполом. Вырывая из сердца страх, он отчаянием сплетал прочную, но местами дырявую защиту – Стел никогда не умел быстро ворожить. Только не соваться за теплом в огонь, держать за счет своей жизни! Потому что есть только одна попытка спасти Белянку.

Безумие, но, чтобы выжить, иногда нужно сойти с ума!

Кожу опалило холодом, льдом, обжигающим морозом. Раскаленная вмиг рубаха прилипла к мокрому телу и мгновенно высохла. Только щит не позволял ей вспыхнуть. Пока не позволял.

Волны огня плескались настоящим штормом. Летели мохнатые гребни, разбивались на тонкие языки и отрывались искрами. Шипели змеями, слепили, закручивали водоворотом, утягивали на дно. Ноги подкашивались, как в плохом кошмаре, и будто вовсе не касались земли. Стел плыл в этом прекрасном и страшном мире огня. Летел. Здесь можно было летать, а жить – нельзя. И дышать нельзя. Совершенно нельзя дышать.

Стел бежал, бесконечно долго бежал десяток проклятых шагов, что отделяли его от прозрачной фигурки.

Сорочка тлела, но сама Белянка чудом осталась невредима, будто огонь берег свою прародительницу.

Слава богам – слава любым богам любого мира!

С разбегу Стел сшиб ее закостенелое тело, споткнулся, и они кубарем покатились к реке. Истончился защитный купол, и Стел не признал свой истошный крик, когда пожар все-таки лизнул его на прощание. Речная вода ошпарила живые ожоги, захлестнула с головой. Стел потерял направление – и единственное, что он теперь помнил: ни за что не выпускать неподвижное тело Белянки.

Ни за что не выпускать.

Глаза залило чернотой.

Их перекувырнуло несколько раз, прежде чем ноги врезались в илистое дно. Из последних сил он вытолкнул наверх Белянку, согнул колени и толкнулся сам. Пара мощных гребков вытащила Стела на поверхность, и первое, что резануло глаза, – горящий берег. Целый берег огня. Он словно растерялся, поутих без сердцевины, но даже теперь зрелище ужасало. На глазах исчезала целая деревня, падали вековые деревья, а пожар расползался дальше, в стороны.

Белянку несло течение. Она не тонула – она неподвижно лежала на воде. Волосы стелились в стороны, будто белесые водоросли. Тонкие кисти парили как крылья неведомой птицы. Босые ноги то медленно опускались вниз, то поднимались к поверхности. А в распахнутых стылых глазах плескался огонь. Она смотрела на пожар так долго, что языки пламени пробрались на ту сторону век.

Стел сглотнул вкус золы, потянулся к Белянке теплом – и отпрянул, обжегся. Ничего человеческого не расслышать за грохотом схлестнувшихся стихий! Она была жива. Определенно жива. Но выжжена до самого дна.

Стел подтолкнул ее тело к живому берегу. Их прилично снесло, и пожар теперь казался всего лишь громадным костром. Стел продолжал неторопливо выплывать, сохраняя силы и таща за собой Белянку, – и тут содрогнулись деревья, зашелестела листва, по реке прошла дрожь. Протяжный утробный рокот раскатился по небу. Хлынула вода.

Весенняя ливневая гроза благословением снизошла на Лес. И он доверчиво раскрывался навстречу благодати, глупым щенком высовывая от радости язык, подставлял дождю каждый уцелевший листочек. По-детски обиженно зализывал раны. Тысячелетний и вечно молодой Лес.

На переправе напротив сгоревшей деревни по колено в воде стояла ведунья. Отсюда она казалась глиняной игрушкой в тряпичном платье. Это по ее рукам и ногам вознеслась к небу речная вода и молитва о благословении. Это ее верой и волей Лес смог зализать раны, потушить пожар.

Стел зажмурился, и странное чувство единения прошло. Теперь он вновь мог ощущать мир своими глазами и ушами. Обожженную кожу щипало в воде. Ноги погружались в ил, водоросли опутывали лодыжки. Ухватившись руками за гибкие прутья ивняка, Стел выбрался на берег и втащил за собой Белянку. Прошел пару шагов и уложил ее. Сам рухнул тут же.

Он закрыл глаза лишь на миг – и отпрянул, ошпаренный: темнота горела огнем, кровила. Надо добраться до переправы, укрыть след, по которому ушли деревенские. Иначе все это было… зря.

– Надо добраться до переправы, – бессмысленно повторял Стел одно и то же самому себе и смотрел на неподвижную бледную руку.

Сама Белянка мокла в натекшей луже ровно в той позе, в которой оставил ее Стел: с поднятыми руками, запрокинутой головой и согнутыми коленями. Мурашки волной пробежали по спине и стиснули сердце. Мелкая дрожь пробралась под одежду, засаднила обожженная кожа, застучали зубы.