Кругами рая

Вот, одна строчка, кажется, удалась: «Портняжила веселая вода». Но если хорошенько порыться, тоже украл у кого-нибудь. Отец бы с ходу назвал – компьютерная память. А вдруг нет? Но лезть к отцу с этим?.. Или прикинуться: «Ты не помнишь, у кого это?» Догадается и высмеет беспощадно.

Ночи Алексея были неряшливы и беспокойны, он засыпал иногда, не раздеваясь, лицом в скомканную подушку. Сны – один другого хуже. Он грабил с незнакомыми парнями ларек, при этом успевал схватить только треугольник плавленого сыра. Они попадали в облаву, и в глухом переулке Алексей разбивал камнем фонарь, потом прятался в заполненном водой подвале, и крысы плавали около него, задевая лицо хвостами, и улыбались.

А то он почему-то плясал канкан на учительском столе, удачно попадая каблуками в лицо англичанке, и с радостью чувствовал свою безнаказанность: он ведь просто пляшет!

Сны продолжались, триумф ото дня на день откладывался.

Отец же как будто вовсе забыл, что сын сочиняет стихи. Он, казалось, вообще разлюбил их, не знал, что люди продолжают писать стихи, и чрезвычайно бы удивился, если бы ему кто-то об этом сказал. Он, который умел в любой разговор вплести стихотворную строчку!

Алексей ничего не понимал. Стихов больше не существовало, это была болезнь, которая у всех давно прошла. Он начинал стыдиться своей необъяснимой тяги к стихотворчеству, она казалась ему особого рода слабоумием или расстройством организма. Вроде недержания мочи. Да, именно что-то такое – сладостное, безвольное и стыдное.

Вряд ли отец замечал его мучения.

Алексей и спустя годы доставал иногда из шкафа папки со своими стихами. Что-то в них трогало его по-прежнему. Так припахивает печалью осиновый лист, заложенный в старую книгу. И с книгой связана какая-то история, и с листком, и с рукой, которая его туда положила… Пар изо рта: «Прочти потом, дома». О фразе, правда, надо уже догадываться. Тогда-то и сомнений не было, что она имела в виду. А сейчас… Может быть, вот эта? «Возьми меня в свои сны, чтобы я была всегда с тобой». Да, их стилистика. Может быть, и эта. Что с того?

Герцен говорил, что в юности, сверхравенства лет, людей связывает общая религия. Ну конечно! Нравятся одни и те же имена, одни и те же цитаты застряли в памяти. Не может это быть случайностью! И сами они не случайные, избранные сосуды. Хотя, вообще говоря, такое сходство вкусов должно было скорее насторожить. Цитаты и имена не ими выбраны, они только попугаи моды. И вся-то религия исчерпывается общим стилем, и будущее их ждет не общее, разное их ждет будущее.

Но… Лист все равно красив. Как беличий глаз. И запах… От него поднимается та дымная и прозрачная осень, наполненные дождем воронки, над которыми уже работает первый морозец, их суровые и румяные лица, их крики и первая проба басовых нот в разговоре.

Искренни же они были в этой своей выспренности! Возможно, так-то искренни больше никогда и не были. Не случилось просто, не срослось. Чужое примерили, покрасовались, понравились сами себе, возомнили о себе простодушно, но надо было рано или поздно перелезать в свое.

Так и стихи. Он узнавал в них себя, того, кто радостно примерял чужие одежды. Но сказать по совести, что человечество потеряло в нем поэта, не мог. И значит, отец был прав. И, в сущности, надо сказать ему спасибо.

Обида от этого, однако, ничуть не уменьшалась. Как будто отец не литературные упражнения его тогда отверг, а не захотел разделить с ним этот праздник, испортил такое редкое и короткое счастье, поторопил природу.

Глава двадцать пятая

ЕВДОКИЯ АНИСИМОВНА, ВЫПУТАВШИСЬ ИЗ ЗАМШЕЛЫХ ВОСПОМИНАНИЙ, РАЗОБЛАЧАЕТ МУЖА И ПРИ ЭТОМ ЧУВСТВУЕТ СЕБЯ ПОДОПЫТНОЙ МЫШКОЙ