Кругами рая

В этот час в поселке не спали по крайней мере еще трое: доктор Евгений Степанович, его мать Тамара Ильинична и Анисьич.

Нельзя не сказать, что, намереваясь вывести из тени героя, с которым читатель почти незнаком и о роли которого в этой истории, как, впрочем, и сам Анисьич, пока не подозревает, мы испытываем едва ли похвальное облегчение. До сих пор нам приходилось иметь дело в основном с людьми внутренними, живущими по большей части умом и воображением. Странно было бы, если бы исковерканная, насквозь проглядываемая и понукаемая жизнь в империи таких людей не рождала. Скорее надо удивляться, что до сих пор появляются еще на свет создания реальные. Не все они, конечно, пригождаются в своем отечестве, как, к примеру, и наш Анисьич, но ведь и не всякий внутренний человек живет с родиной в ладах. Ломает равно и тех и других. Не о том речь.

Облегчение наше объясняется просто: людей, которые много думают и много живут воображением, трудно ухватить на письме. Что у них отчего происходит, где начинается – поди пойми. Каузальным ходом их не взять, легче ущипнуть облако. Они бывают так же страстны, горячи и опрометчивы, как люди реальные, страдают не меньше, но боишься иногда не угадать, а вдруг и само страдание их только мечта воображения?

С реальным человеком легче. Не потому, что сам он проще, может быть, напротив, хитрее, умнее, а все же удар кнута ощущает не метафорически и поступает согласно обстоятельствам. Обстоятельства у Анисима Штучки складывались круче некуда, и жизнь его совсем не походила на забавные приключения.

* * *

Анисим Анисимович Штучка жил уже год на правах мужа Тамары Ильиничны. Документов, кроме справки из тюрьмы, у него не было, и положение его считалось полулегальным. Но народ вокруг попадался все больше милосердный, и по равнодушию своему никто доносить не собирался. Да и взять с приживалы было нечего, и не допекал он никого собой, чего доносить? Разве что припугнет кто, особенно когда Анисьич в разгар ночного душевного гулянья выходил из дома и начинал орать: «Граждане отдыхающие!» Тогда, конечно, кто-нибудь из мужиков вступал с Анисьичем в переговоры.

– Ну чего разгоревался-то? – спрашивал мужик неприязненно.

– А что? Не спит червячок? – отвечал Штучка с человеконенавистнической радостью.

– Чего орешь, говорю? Людям еще часа три спать.

– Кто был ничем, тот встанет в семь! – шепотом изрекал Анисьич и по-птичьи поводил головой.

– Я вот в милицию пойду и сообщу им кое-что. Они это любят, – так же тихо отвечал ему мужик.

Анисьич трезвел.

– У меня хоть и паспорта нет, зато совесть есть. А у тебя и совести нет. Едрит твою двенадцать апостолов.

– Будешь лаяться, я тебе крышу поврежу. Поцелуешься с землей.

– Скоро все мы с ней будем в обнимку лежать, – философски замечал Штучка.

– Вот и иди себе тогда, – говорил мужик, огорченный неприятным напоминанием. И они обычно расходились с миром, друг другом недовольные.

Прошлое Анисьича было темным, но полюбившей его на паперти Тамаре Ильиничне это было безразлично.

Анисьич собирал у Владимирской церкви милостыню. Не старый, но на жигало не похож и при этом явно не из компании сидящих рядом калек. Пострадал, видно, человек, бирюзовые глаза. И к Тамаре Ильиничне обратился он необычным образом, что ту приятно задело:

– Девушка, подайте старому саперу!

– Ты не ошибся, парень? – спросила, порозовев, Тамара Ильинична. – Какая я тебе девушка?

– Девушка! – уверенно так сказал. Потом засмеялся:

– А если и ошибся, не беда. Русский сапер ошибается дважды.

– Что ж, ты никогда до этого не ошибался?

– Один раз, – грустно отрапортовал Штучка.

Двусмысленность этой перепалки (будто забыла Тамара

Ильинична и про свое первое замужество, и про внебрачного сына Женьку) возвращала еще не старой богомольной вдовой пенсионерке растерянные в утомительной дороге мечты.