Круги Данте

Данте кивнул без большого энтузиазма. Он, как и раньше, желал, чтобы эта пытка его ушей скорее закончилась, он хотел сбежать из дворца, оставить Флоренцию с ее жаждой крови или умереть.

― Но двоим из них это не удалось, и их толпа утащила с собой. Третий же вцепился ногтями и зубами в повозку, и так как солдаты продолжали обороняться, то люди отступили; но прежде один горожанин ― у него была огромная палица, наверное каменная, ― нанес ему страшный удар по голове, так что сплющил ее, ― сказал слуга, хватаясь за голову. ― Я никогда не видел ничего подобного, мессер… У него выпал глаз и вся эта часть отвалилась, из нее вытекла бело-розовая масса, как пюре. А он еще был жив, потому что сильно открывал рот, словно старался глотнуть воздуха.

Поэт снова кивнул. Это было так отвратительно, что у него не было желания вступать в разговор или что-либо разъяснять. Он чувствовал настоящее сострадание к своей родине. Он слушал холодный и бесчувственный рассказ человека, который словно убеждал себя в ужасе этих событий, и с дрожью думал о нравственной и духовной деградации тех, кто с удовольствием участвовал в линчевании.

― А двое других, вы можете себе представить! ― рассказывал Кьяккерино с отвращением. ― Я думаю, что никто и никогда не получал столько ударов: их топтали ногами, били камнями. Их растащили по частям, как четвертованных свиней; наверное, части их тел валяются по всему городу.

В конце концов тот мстительный бегин получил собственное мученичество, которое было не менее страшным, чем ужасный финал Дольчино и его людей. Однако он не войдет в историю как безумец или мученик, о нем едва ли вспомнят, когда жители Флоренции возьмутся за разум и вернутся к своим ежедневным обязанностям. Хотя о нем останется память в рассказах старух о немых демонах с голубыми ногтями, которыми будут пугать детей. Данте не мог подавить тошноту и покачнулся. Он чувствовал себя плохо, с каждой минутой все хуже, но не мог пожаловаться, показать свою разбитость, дать страху и безнадежности победить себя. Кьяккерино озабоченно смотрел на него. Состояние поэта было слишком очевидным, чтобы остаться незамеченным.

― Мессер… было бы лучше, если бы вы присели, ― предложил ему слуга. ― Если здесь неудобно, я могу проводить вас на кухню. Горячий отвар придаст вам сил.

Поэт молча согласился с искренней улыбкой благодарности и заставил свои ноги войти в кухню. Где-то тут должен был быть проход, который позволял свободно выйти из дворца. Это была просторная комната, грязная от жира и сажи, которые стали частью пола, стен и потолка и с которыми было бесполезно бороться. Пахло старой свининой и дымом, это был сальный запах, который покрывал гортань и быстро раздражал глаза. Здесь вечно чем-то пахло, как в плохо проветриваемых помещениях. Поэт подумал, что это в полном смысле слова должно быть тягостным адом. Противное место! Кроме поваров, здесь были несколько слуг ― лишних и бесполезных. Среди них были очень старые и очень молодые. Болтливый Кьяккерино относился к старикам, ловко умеющим делать гораздо меньше положенного. Что касается молодых, то Данте видел в глубине кухни нескольких человек, которые действительно трудились. Некоторые из них были еще детьми, любопытными подростками, которые украдкой следили беспокойными глазами за появлением двух человек. Они пытались с помощью огромного ведра воды отделить въевшуюся грязь от кастрюль, глиняных кувшинов и разной утвари, они терли их горстями испанского дрока[56] и вкладывали всю душу в это дело.

В огромной комнате было что-то мистическое, если смотреть на нее глазами простого народа. Большие медные котлы, кастрюли и горшки, разбросанные повсюду, заставляли думать о кухне ведьмы. Металлические ступки, необходимые для размягчения и растирания пищи, напоминали таинственную лабораторию алхимика. Большие глиняные кувшины стояли между мясом и горящими углями в печах, здесь же была настоящая коллекция ножей всех форм и размеров…

Внимательный Кьяккерино предложил поэту сесть на табурет, облупившийся и сальный, рядом с огромным столом. Это была часть ствола колоссального дерева, разделенного посередине. Внизу, где ствол держался без особой крепости на четырех козлах, он сохранял морщинистую древесную кору. На поверхности этого стола со множеством дырок для факелов и отметок от ножей остались грязные кровавые и сальные пятна. Тут же лежали остатки потрохов и кожи курицы или какой-то другой птицы и красный, распухший петуший гребень, прилипший на углу. Поэт сел рядом со столом, глядя на эти брошенные куски, которые его отнюдь не успокаивали, и закрыл глаза, ожидая, пока головокружение прекратится. Когда он снова открыл их, то увидел перед собой Кьяккерино, который держал в руках дымящуюся чашку.

― Возьмите, мессер, ― вежливо сказал он. ― Ваше тело скажет вам спасибо.