Круги на воде

Руахил подхватил меня за бороду и потянул вверх. В ушах моих гудели горны, ухали барабаны. Я говорил без умолку, набивался в друзья к узкоглазым русалкам, что пялились на нас из подводных зарослей.

Когда через день мы всплыли, я едва не лишился зрения от ослепительного небесного пламени – света Луны. Была теплая ночь. Мы лежали без сил на берегу озера Тартар. На горизонте стояло зарево. Там шумел Вавилон, и разноцветные жертвенные дымы его храмов сплетались в извилистый стебель, который упирался в небо. Возможно, даже подпирал его. Было плохо видно, мешали облака.

Меня вырвало желчью и нефтью. Я был счастлив.

Наконец, Руахил поднялся, начертил ладонью крест во влажном воздухе и стал молиться по-ангельски протяжно и переливчато, вплетая в речь, как бусины в ткань, самоцветные имена своих святых покровителей. Я догадался, что он обращается к Архангелу Рафаилу. Я заслушался и стал медленно нагреваться. Изнутри я походил на белый лед, снаружи – на черную ящерицу.

Озеро вытягивало из воздуха тьму, выдыхало туман. Отражения звезд и космических тел скользили по мутной воде, сбивались в стаи. По мере моления Руахил становился тоньше, прозрачней и вскоре растаял, словно сахар. Оставался лишь голос в озерной волне, а потом и голос пропал. На самом пределе слуха запел деревенский петух, залаяла собака. Я вдруг понял, что у меня нет ни одежды, ни паспорта, ни визы. Вообрази себе мою встречу с властями:

Следователь: Как вы попали в нашу страну? Я: Сбежал из Ада.

Впрочем, в Междуречье теперь война, до следователя может и не дойти. Я заполз в озеро и стал отмываться.

Небесные холмы покрылись красной травой. И ветер, играя на птичьих дудочках, погнал к Востоку свои стада. Камыш зашептал утреннее правило, смешивая шумерские и арабские слова. Над озером летела серая цапля.

Мне было легко и сладостно, я едва не заплакал, но, должно быть, во мне осталось слишком мало соли, и слеза растаяла, не долетев до зрачка. В утреннем свете вода стала зеленой и мирной, как футбольное поле. Но я-то знал, какие подонки таятся в его глубине.

Я осматривал местность от света до тени и видел, как наверху всходили и рушились города, рассыпались, падая, на тысячу деревень, разбросанных по бесконечной синей тундре, где всего и примечательного, что белый перистый мох и красные лучистые прутья, а внизу – волны ворочали бородатые коряги, месили драгоценнейший ил – бесценное тесто цивилизации, корень пирамид, и, увязнув в повседневных заботах, озеро забывало про облака или же просто не смело отражать их.

День начал взрослеть, а Руахил все не появлялся. За песчаным мысом слышались гортанные чаячьи голоса. Я был голоден, утомлен ожиданием и принялся грызть водянистые стебли молодого тростника. Кто-то окликнул меня по имени, я оглянулся и упал, ослепленный сиянием. Черные пятна в моих обожженных глазах сложились в фигуру Ангела.

Руахил дунул мне в макушку, и боль прошла.

Я с опаской посмотрел на него из-под ресниц и увидел, что такое Вестник Девятого чина во всей своей красе. Его перья стали белы, но это были не молоко или снег, а платина высшей пробы, и червонное золото легло там, где раньше мне виделись пшеница и песок.

Ангел протянул мне сверток, где я нашел бурнус, куфию и сандалии. Путешествие я продолжал в арабском платье, с которым вполне уместно смотрелась моя изрядно отросшая борода.

Руахил провел мне по лицу ладонью, и северную бледность сменил восточный загар, глаза из синих стали черными, их словом было ожидание, а стало печаль. Зрение мое притупилось, как у всех южан, зато обоняние наполнилось терпкими запахами, в которых я прочел имена чертополоха, дерезы и еще пяти-шести трав.

Мы шли вдоль берега, и на скромный вопрос о хлебе Ангел ответил улыбкой и неопределенным жестом в сторону рыбацкой деревни.

За лукоморьем на песчаном мысе, где пигалицы и цапли рисовали лапами буквы греческого алфавита и славянской азбуки, Ангел остановился и оглядел горизонт. Я присел на бревно цвета слоновой кости, оцилиндрованное волной, и пытался увидеть тот предмет, что привлек его внимание, и увидал полосу света там, где небесный свод упирается в черепаший панцирь. Руахил, наверное, смотрел дальше и видел что-то иное, свое.

Жук – точильщик лет пятьдесят назад составил на бревне календарь, но, в отличие от птичьих следов, его знаки в слова не складывались. Возможно, жуки здесь используют куфические письмена. В наших краях этим искусством владеют только старые карельские камни.

В воздухе родился, окреп и умер шипящий спиралевидный звук. Ангел очнулся. Ночью будет гроза, – сказал он одними губами, – надо поторапливаться.

В деревне забрехали мелкие желтые псы, один из них даже ухватился зубами за Руахилов хитон. Озерные арабы, сидя на корточках у стен своих глинобитных домов, Ангела не видели и, в отличие от собак, недружелюбно рычали и скалились на меня.