Круглая молния

— От судьбы? Что ты говоришь?

— То и говорю. Рано или поздно человек должен полюбить. Без этого и жить нельзя. А меня ведь ты не любил никогда.

— Неправда, — прошептал он, — неправда.

— Правда. Горькая, но правда, — сказала Надежда. — И женился на мне ты из жалости. Разве не помнишь?

— Значит, ты не была участлива со мной? — спросил Иван Макарович. — Значит, все эти годы…

— Нет! — перебила Надежда. — Не говори так. Не надо. — Она тихо и ласково глядела на него, будто не с ним, а с кем-то еще говорила: — Что вы понимаете в счастье? Вы — мужики. Мужик, он и есть мужик. Нет, бабы не так любят. Хотя что я за всех-то баб ручаюсь? Тут бы самой за себя поручиться… Большой ты у меня, Ваня, умный, а ничегошеньки не понимаешь. Как маленький. Счастье не в том, что тебя любят, а что ты любишь. Каждой клеточкой, каждой своей жилкой. Бывало, встанешь утром: «Что у меня хорошего в жизни? Ваня. А что плохого? Тоже Ваня». Весь свет в окне. Потому и угодить хочется. Рубашку простирнуть, обед приготовить, с работы дождаться. А вечером, ложась спать, опять: «Что у меня плохое — Ваня. Зато и хорошее — тоже Ваня». Так и заснешь с радостью… Не знаю, может, это не любовь. Может быть, как-нибудь по-другому называется. Только радостно мне с тобой было — вот и весь сказ. Так что напрасно ты меня хочешь обидеть. Напрасно. Того, что у нас с тобой было, уже не отберешь. И я буду по гроб жизни тебе благодарна за это. А что сейчас случилось… Наверное, мне в наказание это…

— За что? — спросил он.

— Знаю, за что. Да и ты знаешь…

Надежда замолчала, задумчиво глядя в окно, где билась, трепетала на ветру ветка березы. Молчал и Иван Макарович.

— Ну, я пойду, — сказала Надежда. — Работа не ждет. Да и Катька взаперти мается… — Она поцеловала его, как маленького, в макушку и легонько оттолкнула от себя: — Выздоравливай, Ваня.

— Погоди! — он прижался щекой к ее теплой, ласковой руке, попросил: — Прости меня, Надя. Если можешь — прости.

13

Только что прошел дождь, умыл пыльные дороги и тротуары, освежил зелень газонов, наполнил воздух запахом парной, раздобревшей земли.

Доктор Болотный шел не спеша домой, наслаждаясь всем этим чистым, обновленным миром, как вдруг услышал рядом с собой скрип тормозов. Расплескав грязную лужу, впритык к тротуару остановилась райкомовская «Волга».

— Константин Петрович! — раздался из нее голос. — Садитесь, подвезу.

— Спасибо, Анна Максимовна. Я почти дома.

— Садитесь, садитесь, разговор есть…

Когда он уселся, едва втиснувшись своим грузным телом на заднее сиденье, секретарь райкома спросила:

— Как там наш Исачкин? Что с ним?

Доктор Болотный почесал глубокие складки на лбу:

— Задал нам задачку Иван Макарович. Понимаете, осколок мы у него обнаружили.

— Осколок?! — вскинула удивленные брови Анна Максимовна. — Откуда он?

— Видать, с войны.

— С войны?! Столько лет…

— В том-то и дело. Сидел, сидел тихо, а теперь вот зашевелился… Он ведь мальчишкой партизан переводил через минное поле, ну и подорвался. Несколько осколков тогда из него извлекли — оказывается, не все…

— И где этот осколок?

— В двух-трех миллиметрах от сердца.

— Так почему же его тогда не вынули? Не заметили, что ли?

— Может быть, не заметили, может, не решились. Ведь делали операцию в полевых условиях. Партизанский госпиталь. Вынули, что могли вынуть.

— Выходит, все эти годы Исачкин жил с осколком под сердцем? — удивилась Анна Максимовна.

— Жил и не знал, что достаточно одного лишь неосторожного движения… Или сильного волнения.

— Но я ведь тоже ничего не знала, — помолчав, проговорила Анна Максимовна.

— А при чем вы? — Доктор Болотный, взглянув в окно, попросил остановить машину. — Спасибо, что подвезли. Вот я и дома.

Он ушел, а черная райкомовская «Волга» еще долго стояла у его подъезда. Потом медленно покатилась под уклон.

Последние дни доктор Болотный находился в тяжком раздумье — сказать или не сказать об осколке самому Ивану Макаровичу? И что вообще делать с этим осколком? Оперировать? Каждая операция — риск. И не малый. А если… Ведь он столько лет жил с осколком, и тот ему ничуть не мешал? Не мешал до поры до времени. И вот же зашевелился. Есть ли гарантия в том, что осколок и впредь будет вести себя тихо? Нет таких гарантий. Что же в таком случае делать? Как убедить Ивана в том, что операция необходима? Согласится ли он? А может, вообще ничего не говорить про осколок? Пусть живет в счастливом неведении?

После вечернего обхода больных доктор Болотный зашел в палату к Ивану Макаровичу. Начал издалека:

— Не сыграть ли нам с тобой, Ваня, партийку в шахматы?

— Давай, — согласился тот и улыбнулся, — давненько я не брал шахмат в руки.

Доктор расставлял на доске фигуры, а сам украдкой наблюдал за больным: спокоен, даже весел, в игре азартен.

Легко выиграв у доктора партию, Иван Макарович предложил:

— Давай на интерес. Если выиграю у тебя три партии подряд, ты меня выписываешь домой. Идет?

— Ишь, какой хитрый. Ты сперва выиграй.

Они играли в шахматы, и Иван Макарович все уговаривал доктора отпустить его домой.