Круглая молния

— Сирота я, — говорил Заграй, — а верней — подкидыш. В поезде меня нашли. Проводница вышла, а я в тамбуре лежу и ору благим матом. Она туда-сюда, кинулась мать искать, а ее и след простыл. Ну, сдали в детдом. Там я и вырос… А поезда не люблю.

— А мать… Так тебя и не искала? — спросила Фрося.

— Зачем же ей искать, раз подкинула?

— Может, одумалась… Всяко бывает.

— Эх ты, добрая душа, — сказал Заграй, — даже такое оправдать можешь?

— Нет, такое не могу, — ответила, помолчав, Фрося.

Она уже представила себе, как мчится поезд, грохочет всеми колесами, а в тамбуре, маленький, мокрый, орет брошенный дитенок, и проводница мечется по вагонам, ища и не находя его мать. Как его поднимают и несут в вагон, и кругом много любопытных: мальчик или девочка? И как зовут? И находят на груди у малыша записку с именем и днем рождения…

Фрося все это представила, и так жалко ей стало подкидыша. Но она постаралась заглушить в себе эту жалость.

— А может, ты все это придумал? — спросила она.

— Зачем? — не понял Заграй.

— Чтоб меня разжалобить, а потом тоже бросить.

— Ну что ты такое говоришь?!

— Прости. И правда, язык без костей. Мелет что ни попадя.

— Обними меня, — вдруг попросил Заграй.

— Ой, да ты что? — испугалась Фрося. — Увидят.

— Кто? Разве что звезды. Смотри, сколько звезд на небе.

Она вздохнула.

— Какие звезды? Разве мне до звезд? У Оксанки вон живот всю ночь болел. Мается, а сказать не может.

— Явором пахнет…

— Гаврош от рук отбивается.

Заграй отвернулся и замолчал. Обиделся, знать.

— Мы будто на разных языках с тобой разговариваем, — наконец произнес он.

Фрося тоже молчала.

В самом деле — на разных. У нее вон сколько забот: и дети, и Васька, и жить негде, а он — вольный казак. Иди куда хочешь, делай что хочешь. Дивилась она ему: ну, что он к ней-то привязался? Неужто и вправду любовь?.. В это она не верила, не могла поверить. Он тянулся поцеловать ее, она не давалась. Стараясь отвлечь, загадывала совсем про другое:

— А правда, деревья красивше людей? Люди бегают, суетятся, друг дружку изводят, а деревья стоят себе, лишь головами покачивают: «Эх вы, люди, разве ж вы люди?» — Над ними, невидимые в темноте, шумели дубы, шелестели листвой, будто что рассказывали. — Прилетят с другой планеты, — продолжала Фрося, — станут людей искать и подумают, что люди — это деревья. Начнут с ними разговаривать: «Здравствуйте. Мы прилетели с другой планеты, хотим с вами дружить. А эти муравьишки, что бегают вокруг вас с топорами да пилами, мы их уничтожим. Потому что они злые. Сами не живут и другим жить мешают».

— Разве я тебе мешаю?

— Что ты? Я не про тебя. Вообще про людей. А как ты думаешь, они любить могут?

— Кто?

— Деревья.

— Не знаю. Мстить могут.

— Как это?

— У нас в роте солдат был один. На полигон выедут, так он вместо мишени все в березку норовил попасть. Ну, она ему и стала мстить. Идет солдат, она обязательно веткой ему по лицу хлестанет. Другим ничего, а его отхлещет.

Луна выкатилась из-за леса, и тогда, освещенная луной, всплыла из темноты печка. Ее длинная труба была как указующий в небо перст.

— А ты-любил кого-нибудь? — спросила Фрося.

Заграй задумался.

— Пожалуй, нет.

— А я многих, — призналась Фрося. — Ну, Васька не в счет. А артиста этого, с бородкой. Картавит который. Ну, прямо помирала. Еще французского президента — забыла, как звать его… Вот это мужчина!

— И это ты называешь — любила? — засмеялся Заграй.

— Смейся, смейся, а позови они за собой — и пошла бы. Все бы бросила. Детей в охапку и пошла б. Еще мне этот нравился, что по телевизору про разные страны рассказывает. Лысый, но такой завлекательный. Правда, за ним бы не пошла.

— Почему? — спросил Заграй.

— У него небось и без меня хватает.

— Ну и чудачка ты!

И так они сидели в ночи и болтали невесть о чем. Хорошо им было. Фрося наконец осмелела, придвинулась к нему, робко положила руку на его плечо.

— Не обижайся на меня, Ванюша, ладно? Жалко мне тебя, но и Ваську жалко. Дурной ведь, пропадет без меня.

Он обнял ее, погладил по волосам, убеждая:

— Себя б пожалела. Ведь не любишь его — вижу, что не любишь. А я для тебя… Ну, не знаю, чтоб сделал! Хоть звезду с неба!

— Обожгешься, — засмеялась Фрося, — звезда небось горячая…

— Как ты…

Она с трудом оторвалась от него, попросила:

— Ты мне не звезду, а лучше б печку сделал.

— Печку?

— Ну да, на колесе. Как маме.

— И сделаю! Ты только доверься мне. И дом новый построю. И печку лучше этой. Все сделаю! Только поцелуй…

— Ага, хитренький, — увернулась Фрося и встала, — сделаешь печку, тогда уж… А то а вас знаю!

…Заграй оказался человеком дела. Не прошло и недели, как в тихой Лупановке на все лады застучали звонкие топоры. Для новой избы бывший старшина выбрал самое красивое место: на высоком берегу речки, посреди брошенного яблоневого сада. Работали в четыре руки: дед Степочка тоже воодушевился, забыл про свои годы и так играл топориком, что любо-дорого было на него глядеть.

Уже возводили четвертый венец, когда к ним пожаловал председатель.

— Это что же вы тут, граждане, делаете?

— Не видишь, — ответил дед Степочка, — аэродром строим.

— Но в Лупановке строительство запрещено!