Круглая молния

— Давай, — согласился Федор и попросил Веньку: — Только ты мой кисет обязательно сбереги, мне его жена подарила.

— Ладно, сберегу…

Не сберег Венька кисет. Эх, Венька, Венька… Весельчак был, гармонист, каких поискать. Как развернет, бывало, мехи: «Ванька-ключник, злой разлучник, разлучил князя с женой…» Это, говорит, про меня песня написана. Жаль только, что князей в революцию извели, а то бы я их всех поразлучал с женами… Правда, на войне ему пришлось немного поунять свою прыть, но даже на фронте он нет-нет да и приласкает какую-нибудь медсестричку. Он и Федора не раз корил: «Жаль мне тебя до слез, очень уж ты строгий, все блюдешь себя для Аринушки, а она, могет быть…»

Не стерпел Федор, и хоть был ему Венька закадычным другом, а врезал ему по загривку: «Всех на свой аршин не мерь!» Венька не обиделся. Только и сказал: «Поживем — увидим». А пожить и не пришлось. Не сумели они обмануть смерть, и там же, на высотке, когда бежал в атаку, мельком увидел Федор, как упал Венька лицом в землю. А Федор еще продолжал бежать, и стрелять, и кричать «Ура». Вокруг один за другим падали солдаты, упал и лейтенант — Федор все равно бежал, не мог остановиться. И наступило такое время, когда он остался на высотке один. Оглянулся — никого: ни наших, ни немцев. Стало быть, высота все-таки взята? Но не успел он порадоваться этому, как ощутил горячий толчок в грудь. Падая, он увидел заходящий край солнца, и показалось ему, что это не солнце, а алый кисет, который он отдал перед боем Веньке. Раненый, истекающий кровью, он думал про этот кисет и все сокрушался: зачем он согласился поменяться им с Венькой? Ведь все равно не перехитрили смерть, и она, стерва, нашла их, сперва одного, а теперь, глядишь, и другого…

Лишь под утро очнулся Федор, услышав над собой голос санитара:

— Стойте, братцы, этот, кажись, живой…

Федор остался жить, хоть в казенной бумаге черным по белому и было написано, что он пал смертью храбрых. И, сидя сейчас за столом своей избы, он, словно бы оправдываясь, произнес:

— Но ведь я живой… Живой, понимаешь?

А больше и не знал, что сказать.

— Ну и слава богу, — сказала Арина. — А про другое и думать не моги. Живи. И жизни радуйся.

Она отошла в угол, к сундуку, стала вынимать вещи.

— Вот тебе рубаха постиранная. В баньку сходишь, переоденешься. Не век же в гимнастерке… А вот штаны почти новые. Помнишь, перед самой войной купили? Вот только пуговочка оторвалась…

Она мигом нашла иголку, вдела нитку, но, пришивая пуговку, больно уколола себе палец.

— Ох я, неумеха…

Свои две кофты, юбку, платье с оборками она увязала в большой с кистями платок, вскинула узел на плечи.

— Прощай, Федя.

— Куда ты? — выдавил из себя Федор.

— К отцу пойду. Родная кровь, небось не выгонит.

Федор тяжело поднялся из-за стола:

— Да куда тебе… с дитем? Уж лучше я уйду.

— Нет, нет! — крикнула Арина и уже тише добавила? — Твоя изба, ты и живи. А я… Как пришла сюда, так и уйду. Скатертью мне дорожка…

Только теперь Федор разглядел жену: маленькая стала, как подросток, с худым, запавшим ртом, с заострившимся лицом. На лице одни глаза: огромные, виноватые. А ведь он видел эти глаза радостными, счастливыми, когда целовал ее там, на кургане.

Спазмой сдавило горло, в голове помутилось. Но он все же взял себя в руки, спросил:

— Ну, а он где?

— Кто? — не поняла Арина.

— Ну, этот…

Она вздохнула и, глядя куда-то в угол, проговорила:

— Нету его. Никогда не было…

— Выходит, ветром занесло?

Арина с укором глянула на него, дескать, что говоришь-то, и пояснила:

— Приезжий один. Уполномоченный. Квартировал у меня. Да ты не думай о нем. Я и сама-то не знаю, как это случилось. Знаю, что не любила. Видно, бес попутал. Когда опомнилась, хотела руки на себя наложить. Да пожалела. Ребеночка пожалела. Пускай, думаю, родится. Все ж не одной век вековать. Да и грех. Дите ведь… Чем оно виноватое? Ну скажи — чем? — Стоя у порога, она протянула к нему руку, будто прося поддержки, но он стоял неподвижно, не трогаясь с места, и рука ее обвисла, как срезанный серпом колос. — Пойду я. Не поминай лихом…

— Постой! — сказал Федор, а когда она с надеждой обернулась, добавил: — Поесть дай. Голодный я…

Обрадованная, Арина скинула с плеч узел, отодвинула заслонку, достала из печки чугунок с картошкой.

— Вот я какая бестолковая. Совсем обезумела. Первым делом — накормить солдата. — Потом, сидя за столом, накрытым чистой вышитой скатертью, она сама ничего не ела, все его потчевала: — Ешь, голубчик, ешь. Как знала — картошки наварила, хлебца испекла. Правда, с мякиной хлебушек, а все ж червяк заморить можно. Вот лучок с грядки, Обживаемся, слава богу. Теперь уже не гроза. Войну пережили, а теперь… Были б кости целы, а мясо на живой кости нарастет. Так ай не? — Передохнув немного, стала рассказывать про колхоз: — Яровые уже посеяли. По горсточке семена собирали. Тут горсточка, там горсточка. Теперь картошка осталась. Как-нибудь до осени перебьемся. Свинью одну сберегли, всей деревней кормили. Худая, как оглобля, а все ж четырех поросяток принесла…

Федор смотрел на нее и не понимал: о чем это она?