Круглая молния

«Смотри-ка, — подумал он о деревне, — два фронта прокатилось по ней, а выжила, уцелела».

Он знал свою деревню до каждого проулочка, до каждого закутка, он бегал по ней еще без штанов и вот теперь должен уйти из нее. Надолго? Может, и навсегда.

Федор опустил голову и шагнул с крыльца. Дуська снова кинулась ему под ноги, завизжала, постанывая, потому что Федор нечаянно отдавил ей лапу.

— Ладно, Дуська, прости… Да не визжи, не рви ты мне душу…

Он шел деревенской улицей и удивлялся: деревня была пуста. Он прошел уже чуть ли не половину ее и никого не встретил: вымерла она, что ли? Или за войну люди рано вставать разучились?

Деревня показалась ему совсем крохотной, а ведь когда-то она была огромной, и Федор вспомнил, как однажды заблудился вот на этой деревенской улице. Было ему тогда года три-четыре, он пошел в гости к бабушке, жившей на другом конце деревни, и, когда возвращался домой, вдруг заплутался. Избы все одинаковые, с красивыми резными наличниками, с веселыми крылечками, на коньках которых сидели деревянные петухи. Эти петухи так и манили его, заманивали все дальше и дальше. А еще манили солнечные зайчики, которые прыгали прямо у него под ногами. Он ловил их ладошками, накрывал подолом рубахи, чтоб удержать на месте, но они вырывались и снова прыгали, будто дразнились: «А, не поймаешь…»

Скоро он совсем выбился из сил, ловя их, а когда оглянулся, то не узнал вокруг ничего. Избы словно выросли, стали, как стога сена, и деревья вытянулись, доставали своими макушками чуть не до неба, а небо было уже не голубым, а кроваво-красным. Соломенные крыши изб в этом небе горели зловеще, как на пожаре, и тогда Федя, испугавшись, закричал:

— Мама-ааа!

На его крик прибежала мать, взяла его на закорки и принесла домой, а дома как следует отдула, чтоб не уходил далеко.

Федя плакал, оправдывался:

— Я зайцев ловил.

— Каких еще зайцев?

— От солнышка…

Сейчас зайцы тоже прыгали у него под ногами, но ловить их уже не хотелось.

Но где же все-таки люди? И тут он услышал донесшийся из-за плетня смех. Далее не оборачиваясь, он узнал этот смех — тоненький, девчачий. Так смеяться мог только Кузьма, и Федор, обернувшись, тотчас же и увидел его, хотя узнать Кузьму в новом милицейском костюме было довольно трудно.

— Здорово, Федор! — сказал Кузьма.

— Здорово, Кузьма. А я тебя и не признал. Ты ли?

— А кто ж еще? — радостно выдохнул Кузьма, горделиво трогая кобуру на поясе. — Только я теперь не Кузьма.

— Как это?

— Теперь меня Валентином зовут. Прошу любить и жаловать. Валентин Спиридонович. А то все Кузьма да Кузьма…

— Ты смотри, — удивился Федор, — Валентин. Менял бы тогда уж и отчество.

— Тебе смешочки, — обиделся Кузьма, — а я из-за этого знаешь сколь натерпелся. С девушкой познакомишься: как зовут? Кузьма. Она и нос на сторону. Нет, думаю, шабаш, стану теперь Валентином.

Федор усмехнулся:

— А ты, я вижу, поумнел за войну. Раньше дурак дураком был.

— Ну, ну, ну! — вскинулся Кузьма-Валентин. — Что было, того уже не будет. Я никому не позволю! Не погляжу на твои ордена!..

— Правильно, не позволяй, — миролюбиво заметил Федор, — Валентин так Валентин. Шут с тобой.

— А ты куда это настропалился? — спросил Кузьма. — В город.

— Пойдем вместе.

— А ты зачем?

— Вот чудак. Я ведь там живу. Приехал на денек матери помочь. Да пора уж на службу.

— Ну что ж? Пошли.

Кузьма трусил рядышком, то и дело похлопывая Федора по плечу.

— Ты правильно решил — в город. Что нам теперь деревня? Я тоже… Вернулся после ранения в сорок четвертом, как глянул… Мать честная!. Как только тут люди живут? Посидел, покурил на крыльце и говорю матери: «Пойду-ка я лучше в город. На работу устроюсь, потом и тебя заберу. Ни одного мужика в деревне. Что мне одному тут делать». Ну, пришел в город, медали свои вывесил, а там на мои медали ноль с кисточкой. У всех медали. Образования четыре класса, куда податься? Советуют — на стройку. Нет, шалишь, отвечаю, я на фронте три года отбарабанил, мне бы чего полегче. Потому, как заслужил! Ходил, ходил, знакомого одного встретил: иди, говорит, к нам в милицию. Одежда бесплатная, карточки литерные. Ничего, работать можно. Правда, пистолет вручили, а мне оружие так на войне осточертело, видеть не мог. Первое время вовсе пистолет не носил. Ложку засуну в кобуру и так хожу, словно бы при оружии. Ходил, пока не приметили. Что ж ты, дескать, при исполнении служебных обязанностей, а безоружный? А вдруг бандиты, чем будешь стрелять — ложкой? Да ты не слушаешь, Федор?

Тот и в самом деле не слушал, потому что поравнялся с избой рыжего Максима.

— Живой? — спросил он у Кузьмы.

— Живой. Недавно вернулся. Без руки.

Уйти из деревни, не повидав своего друга, Федор не мог, потому и свернул к Максимовой калитке, но того дома не оказалось. Замызганный мальчишка вытер рукавом нос, с гордостью заявил:

— Батяня в поле. Он теперь у нас председатель.

— А где в поле? — спросил Федор.

— Вон за конюшнями. Пашет.

— Председатель и сам пашет? — удивился Федор.

— Больше некому.

Федор оглянулся на Кузьму.

— Вот что, топай-ка ты в город один. Мне с Максимом надо повидаться.