Круглая молния

— Ну, зачем же горло перегрызать? — попытался было встрять в разговор Федор, но Степан словно не слышал.

— Освободился — и к ней. А ты как думал? Хоть навестить старушку. Подарок везу. Вот, платок пуховый. Пусть хоть на старости лет погреется. Согреет душу. Мать это мать. Ждет небось не дождется. У окошка сидит… А тебя кто-нибудь ждет? — внезапно спросил он Федора.

Тот вздохнул:

— А меня никто…

— Зачем же ты тогда едешь?

— Не знаю. Может, как та собака.

— Какая собака?

— Собака свой конец чует. Выть начинает. Так и я.

Степан поерзал по полке, придвинулся ближе, обнял Федора.

— Собаке — собачье, а человеку — человечье. Раз никто не ждет, поедем со мной, а? А уж как мать обрадуется. Молодуху тебе подыщем, и заживешь, а? Корову купишь… Молоко будем пить…

Федор снял его руки со своих плеч.

— Ложись-ка лучше спать, Степа.

— А ты?

— Я еще посижу.

Обиженный, оскорбленный в своих лучших порывах, Степан отвернулся к стене, повздыхал немного, но вскорости захрапел — надрывно, с присвистом. Федору же не спалось. И хоть голова его чугунно клонилась к столику, глаз он не закрывал: боялся снова утонуть в черной шпрейской волне, как когда-то на фронте.

Степан тоже спал неспокойно: вскрикивал, двигал руками, словно пытаясь кого-то ударить, потом снова затихал, а то вдруг начинал во сне плакать.

«Нет, не пропащий он человек, — думал о Степане Федор, — может, еще и образумится. Вишь ты, к матери едет, подарок везет. Да и какое я имею право судить его? Сам, что ли, святой?»

В последние годы все чаще и чаще стала приходить к нему страшная мысль: правильно ли он сделал, что ушел тогда из дома? Конечно, обида глаза застила… И вообще, так ли он прожил свою жизнь, как надо? После того как ушел. Вроде бы все хорошо, все ладно. Работал. После войны работы на всех хватало. Валил в тайге лес, потом строил дома. Всего перепробовал.

Был и каменщиком, и плотником, маляром и стекольщиком. И на заводе пришлось потрудиться, и на шахтах. Долгое время не женился, ходил бобылем. Потом подвернулась одна женщина. Женился. Любил? Вроде бы и любил. А верней — надоело одному в холодную постель ложиться. Ничего — стерпелось, слюбилось. Жили не хуже других. Сына вырастили. В люди вывели. Теперь инженером работает, своей семьей обзавелся. Отец ему уже и не нужен.

О прошлом Федор старался не вспоминать, забыть. С годами и вправду забыл. Все забывается. Как вдруг однажды…

…Работал он тогда экскаваторщиком. Газопровод тянули по таежной просеке. А тут болото… Помнится, он уже прошел, подготавливая траншею, чуть не половину просеки, как вдруг ощутил, что экскаватор кренится набок. Высунувшись из кабины, увидел, что правая гусеница медленно, но упорно погружается в трясину. Дело было в феврале — мороз хоть и не ахти какой стоял, но верхний слой земли все ж был прихвачен. А как снял верхний слой, тут и обнаружилось болото. Что делать? На раздумье оставались секунды, и Федор судорожно рванул рычаг передачи, пытаясь на предельной скорости выскочить из трясины, но не тут-то было. Машина уже не слушалась его, и тяжелый длинношеий ковш все кренился и кренился набок, как будто хотел напиться этой мерзкой болотной жижи.

Федор оглянулся: никого вокруг. Бригада осталась где-то позади, а здесь шумел лишь ветер да трещали на морозе деревья. Помощи ждать было неоткуда.

Он выпрыгнул из кабины и начал подсовывать под гусеницы сваленные по бокам просеки толстые сучья. Но и сучья не помогли, и машина все глубже и глубже проваливалась в болото. Оступившись на мерзлой кочке, он и сам рухнул в жидкую яму, провалился чуть не по пояс, захлопал беспомощно руками, ища и не находя опоры. Желтая ледяная слизь втягивала его в свою пасть, подступала к горлу.

Как он удержался, Федор не помнил. Но удержался, в последнюю минуту ухватившись рукой за какую-то корчажину.

Потом, когда его нашли, никак не могли разжать пальцы, вырвать из окаменевшей руки этот спасительный сук.

Очнувшись в больничной палате, Федор вдруг вспомнил Арину, и с тех пор воспоминание о ней, об отчем доме уже не покидало его.

Эх, Арина, Арина… А ему все казалось, что он забыл ее, растоптал даже память о ней… Выходит, не забыл… А она — неужели и она не забыла? Неужто все еще помнит? Неужто ждет?

Жене он так и заявил: «Ухожу. Возвращаюсь домой».

И как ни плакала та, как ни отговаривала — уехал.

Всю дорогу он думал только об одном: как встретит его Арина, простит ли? А может, и вовсе не узнает? Ведь тридцать лет прошло с тех пор… Неужто тридцать?

Под утро он все же забылся. Провалился в сон, как в бездонную бочку, и ничего во сне не видел. Спал крепко. Как ни тормошил его Степан, предлагая опохмелиться, даже не шевельнулся.

Разбудила Федора только проводница. Молоденькая, глазенки вкось. Вежливо пояснила:

— Ваша станция, дедушка.

Федор спросонья не понял, переспросил:

— Какая станция?

— Духовская. Разве вам не здесь сходить? И пожалуйста, поскорей. Поезд стоит здесь всего две минуты.

Она оглядела купе:

— У вас много вещей?

— Его багаж следом идет, — засмеялся Степан, — медленной скоростью.

Проводница махнула на него рукой:

— Да ну вас, ей-богу.