Круглая молния

С портрета, висящего над столом, глянули на Людмилу очень знакомые глаза. Такие ж, как теперь у ее дочери. Как у ней самой. И нос тот же. И подбородок.

— Можно, я возьму этот портрет себе?

— Возьми. У меня еще есть. Он любил тебя. На фронт уходил, никак не мог оторваться. До дверей дойдет, опять вернется. У меня и письма его сохранились. Правда, только два. Больше не успел написать.

У Людмилы задрожали пальцы, когда она взяла в руки пожелтевшие солдатские треугольнички.

«Только дочку мне сберегите, — писал отец с фронта, — вернусь домой, куплю мотоцикл и всех вас буду по очереди катать на нем».

Во втором письме было и прямое обращение к ней, к Людмиле:

«Милочка, доченька, расти красивой, как твоя мать, и доброй, как тетя Люся. И помни своего папку, который встает и ложится с тоской по тебе, а завтра пойдет в бой тоже за тебя. А если мне суждено умереть, я буду знать, что осталась на земле моя родная кровинка, моя курносая Мила».

Как же так случилось, что и отца своего она не знала и даже никогда не задумывалась о нем? Как будто его и не было совсем? Чужого человека звала отцом… А ведь он жил, любил, страдал. Ходил вот по этим скрипучим половицам.

— Когда погиб отец? — спросила Людмила.

— В сорок втором. Под Сталинградом. Разве мать тебе не рассказывала о нем?

— Никогда. Ничего.

— Значит, не любила. Мы знали это, чувствовали, только он не видел. Может, и хорошо, что не видел: не так страшно было помирать.

Людмила оглядела комнату.

— Тетя Люся, — спросила она, — а вы так и жили все время здесь? Одна?

— Почему одна? Муж был. Хороший человек. Разошлись.

— Почему?

— Детей не было. Меня, видно, война покалечила. Такие страхи пережить… А ему так хотелось детей. «Ты, говорит, прости меня, Люся, что ухожу. Но я еще на фронте клятву дал: останусь живой, выращу не меньше трех сыновей. Назову их именами погибших своих друзей». Теперь у него семья. Четверо детей, все девочки…

Тетя Люся смахнула слезу, улыбнулась:

— Что это я все о себе да о себе. Ты-то как живешь? Детки есть? Муж?

Людмила сразу как-то обмякла, тихо заговорила:

— Тоже разошлись. Он во флоте служил, а я то дома одна, то на гастролях… Может быть, мне надо было уступить, поступиться своей работой. А я не смогла. Не смогла бросить театр. Это знаешь как затягивает! Нет, ты не думай, я не жалуюсь. Когда входишь в роль… Будто влезешь в чужую шкуру и чувствуешь, как она прирастает к тебе. Тебя уже вроде нет. Ты та, которую ты изображаешь. И если люди плачут и смеются вместе с тобой, значит, верят тебе. И это счастье. Во всяком случае, я думала так… до сегодняшнего дня.

— До сегодняшнего?

— А сегодня я поняла. Не только на сцене, но и в жизни я жила какой-то чужой жизнью… Жила и ничего не знала ни об отце, ни о тебе, а в сущности — и о себе самой ничего не знала. Кто я? Откуда?.. Не думала как-то об этом, не вспоминала. А впрочем…

Впрочем, теперь Людмиле казалось, что наконец она все вспомнила, чтоб не забыть уже никогда.

Далекие звоны Рассказ

1

Озеро было огромным — противоположный берег скрывался в синем мареве, — а на озере семь островов, словно чьей-то мощной рукой сброшенные с высоты изумрудные камни. А еще острова, поросшие высокими мачтовыми соснами, походили на старинные парусники, плывущие невесть куда.

У какого же острова бросить якорь?

После долгих споров и пререканий остановились наконец на одном почти голом островке. На нем росли только три захудалые сосенки, зато пляж целый день был открыт солнцу. Быстро разбили палатки, разожгли костер.

— Ребята, а тишина здесь какая!

— От такой тишины и оглохнуть недолго, — тут же возразил Игорь и полез в палатку за гитарой. «Добровольный массовик-затейник» — так он сам себя называл, а другие, конечно, ему подыгрывали:

— Давай, давай, Игорек! Ударь, чтоб небу стало жарко!

Игорь и ударил:

Потому что мы народ бродячий,
Потому что нам нельзя иначе…

Остальные дружно подхватили:

Потому что нам нельзя без песен,
Потому что мир без песен тесен…

Когда до хрипоты напелись, вспомнили и про обед. Девчонки тут же взялись за концентраты, ребята развалились на песке в блаженных позах — закурили… Игорь не курил, он лишь презрительно глянул на ребят и поднялся:

— Пойду пройдусь. Надо обследовать местность.

— И я с тобой, — сказала Эля, — только разуюсь.

Песок под ногами был так сыпуч, что почти не оставлял следов, тут же и заравнивал их, и лишь у самой воды лежал плотно, укатанный волнами. День был безветренный, и волны лениво, будто нехотя, лизали берег.

— Правда, хорошо?

— Хорошо, только ногам щекотно.