Круглая Радуга (ЛП)

На гребне холма геодезическая партия восстанавливают разбитую дорогу. Один силуэт склонился, глядя в теодолит, другой держит рейку. Чуть в стороне от теодолитчика ещё один инженер стоит, раскинув руки в стороны, его голова поворачивается взглянуть вдоль каждой, затем руки сходятся вместе… если закрыть глаза, а руки натренированы двигаться сами собой, твои пальцы установятся под совершенно прямым углом к своей прежней позиции… Гели наблюдает это небольшое действо: оно благочестиво, грациозно, и она чувствует крест, который человек сделал в своём кругу зрения видимой земли… бессознательно мандала… это знак ей. Он указывает куда ей дальше. Уже вечером она видит коршуна летящего над болотами в том же направлении. Вечер золотисто-тёмен, уже ночь почти. Вокруг ни души и Пан очень близко. Гели участвовала в достаточно многих Шабашах, чтобы справиться—так она считает. Но куда синему укусу дьявола в ягодицу до вопля рвущегося в каменное эхо, где нет ни добра ни зла, в светящихся пространствах, куда Пан утащит её. Готова ли она к чему-то настолько реальному? Луна взошла. Она сидит сейчас на том месте, с которого увидала коршуна, в ожидании, ждёт чего-то, что придёт забрать её. Ты когда-нибудь ждал этого? Не зная извне оно придёт или изнутри? Окончательно отбросив бесполезное гаданье что может случиться… время от времени стирая всё в мозгу, чтобы держать его чистым для Посещения… да, разве не так это было? Вспомни, разве не ушёл ты украдкой из лагеря на минуту остаться с Тем, что чувствовал шевелящимся в земле вокруг… было равноденствие… зелёные равные ночи весны… ущелья раскрываются, на дне исходят паром фумаролы, пар тропической жизни там, словно зелень в горшке, резкая, нарко-пахучая, накидка запаха… людское сознание, искалечено убогое, деформированное, обречённое нечто, вот-вот родится. Это просто Мир до появления человека. Слишком яростно натянуты жилы в живом непрестанном потоке, чтобы люди когда-либо смогли разглядеть напрямую. Они различимы лишь умершими, в недвижных слоях, трансокаменелыми в нефть или уголь. При жизни, это являлось угрозой: было Титаном, зашкаливанием жизни настолько гремящей и безумной, такой зелёной короной вокруг тела Земли, что потребовалось внести некий прерыватель потока, прежде, чем Созданное взорвётся на куски. Тогда мы, увечные надсмотрщики, были посланы размножаться, господствовать. Божьи прерыватели, Мы. Контрреволюционеры. Наша миссия в том, чтоб поддерживать смерть. В том, как мы убиваем, в том, как мы умираем, в нашей уникальности среди Созданий. Вот в чём наше назначение, исторически, персонально. Строить с нуля до нынешнего статуса, как реакцию, почти настолько же сильную как жизнь, подавлять зелёное восстание. Но сильную лишь почти.

Всего только лишь почти, из-за уровня дезертирства. Какая-то часть продолжает перемётываться к Титанам каждый день, в их жажде к основотворению (как может плоть быть столь изменчивой и спотыкливой, не становясь вовеки менее прекрасной?), в покои Смерти из народных песен (пустые каменные коморы), прочь, сквозь, и вниз под сеть, вниз, вниз в ряды восстания.

Среди эха с колкими кромками, Титан ворочается глубоко внизу. Это присутствия, которых нам не положено видеть—бога ветров, бога холмов, бога закатов—от которых мы тренируем себя держаться подальше, не вглядываться, хотя немало кто из нас не слушаются, оставлять Их поразительные голоса за спиной, в сумерках на краю города и двигаться в вечно нараспах плаще своей ночной прогулки пока

Вдруг Пан—прыжком—с лицом невыносимой красоты, прекрасный Змий, кольца его сплетаются в радугу небес—в несомненные кости страха—

Не иди домой средь ночи по пустым полям. Не заходи в лес в неверном свете, слишком позднем даже и днём—он ухватит тебя. Не сиди возле такого дерева, прижавшись щекой к его коре. Невозможно в этом лунном свете видеть мужского или женского ты пола сейчас. Твои волосы рассыпаются, серебряно белые. Твоё тело под серой тканью так явственно хрупко, осуждено на унижения снова и снова. Что если он проснётся, а тебя нет. Он теперь всегда одинаков, бодрствующим или спящим—он никогда не покидает одного единственного сна, где больше нет разницы между мирами. Танац и Маргрет были, наверное, его последней связью с прежним. Может поэтому они остались так надолго, в своём отчаянии, он хотел продержаться, он нуждался в них… но, взглядывая на них теперь, он больше их не видит, чаще всего. Они тоже теряют свою реальность, что привнесли сюда, как Готфрид утратил всю свою давно, отдав Блисеро. Теперь юноша продвигается от образа к образу, из комнаты в комнату, иногда вне действия, порой как часть его… что должен, он делает. У дня своя логика, свои потребности, ему никак не изменить этого, не уйти, не жить вне его пределов. Он беспомощен, он спеленат надёжно.

Это вопрос нескольких недель, и всё кончится, Германия проиграет Войну. Покуда что рутины неизменны. Юноша не может представить что-либо за последней капитуляцией. Если он и Блисеро разлучатся, что станет с течением дней?