Круглая Радуга (ЛП)

Над ними гуденье эскадрильи В-17-ых, сегодня в необычном направлении, далеко от постоянных коридоров полёта. Позади этих Крепостей синеют брюха холодных облаков и их гладкие пласты в разводах синего—остальная масса тронута обесцвеченным розовым или пурпурным... Крылья и стабилизаторы затенены снизу в тёмно-серый. Тени мягко переходят в чуть более светлый вокруг изгибов фюзеляжа или кабины. Втулки пропеллера возникают из темноты под капотом обтекателей, вращающиеся лопасти невидимы, свет неба окрашивает все подвернувшиеся плоскости в монотонный тускло-серый. Самолёты плывут дальше, чинно, в нулевом небе, стряхивая оседающий на них иней, засевая небо позади себя бело-ледяными бороздами, а их собственный цвет совпадает с некоторыми оттенками облаков, все крохотные окошечки и отверстия полны  мягкой черноты, плексигласовый нос отзеркаливает, постоянно кривыми и струящимися, облачность и солнце. Внутри: чёрный обсидан.

Пойнтсмен не раз обсуждал паранойю и «идею противоположностей». Он чиркал восклицательные знаки и как верно в Книге на полях открытого письма Павлова к Жане насчёт ощущений внешнего воздействия и в Главе LV, «Попытка физиологической интерпретации навязчивых идей и паранойи»—он не мог сдержать такую невоспитанность, несмотря на соглашение между совладельцами не делать пометок в Книге—она слишком большая ценностью для подобного обращения, им пришлось складываться по гинее с носа.

Книга приобреталась тайком, в темноте, во время налёта Люфтваффе (большинство сохранившихся экземпляров уничтожены на складе в самом начале Битвы за Британию). Пойнтсмен так никогда и не увидел лицо продавца, тот исчез в хриплые звуки рассветного отбоя воздушной тревоги, покинув доктора и Книгу, посмертный том уже нагревался, мокрел под его стиснувшимися  пальцами… да, возможно, это смахивало на редкое произведение эротики, особенно с  тем нагло упёршимся взглядом на шрифт… грубость изложения, словно странный перевод д-ра Хорсли Ганта шифровал  простой текст в списки постыдных наслаждений, преступных восторгов... А сколько от миловидной жертвы бьющейся в своих  неумолимых путах видится Неду Пойнтсмену в каждой собаке привязанной к его экспериментальным стендам… и разве скальпель и зонд не столь же декоративно утончённые орудия, как бич и хлыст?

Конечно, предшествующий Книге том—Сорок Одна Лекция—явился ему, 28-летнему,   наказом подгорной Венеры, противиться которой он не мог: покинуть Харлей-Стрит ради путешествия всё более и более отклоняющегося от нормы, дарящего всё более глубокое наслаждение, дальше, в лабиринт работы с условным рефлексом, где лишь теперь, после тринадцати лет продвижения вслед за клубком, он начинает новый круг, спотыкаясь о старые меты – свидетельства, что тут он уже проходил, встречая то там, то тут последствия своего более молодого, полного понимания... Но ведь она его предупреждала—нет разве?   или он  плохо слушал?—об отсроченных платежах, но в полном объёме. Венера и Ариадна! Она, казалось, стоила любой цены, похожая на лабиринт, в те дни, слишком запутанный для них—потёмок-сводников, что заключили сделку между одной из его версий, Пойнтсменом-соучастником, и его судьбой… слишком разнолика, думал он тогда, чтобы они когда-нибудь его настигли. Но теперь-то он знает. Слишком занятой, предпочитая пока что не задумываться об этом, он уже знает, что они просто ждут, каменные и не сомневающиеся—эти агенты Синдиката, которому и она должна платить—ждут в центральном зале, пока он подтягивается ближе… Они владеют всем: Ариадной, Минотавром и даже, с опаской понимает Пойнтсмен, им самим. С недавних пор они промелькивают перед ним, обнажённые в позах атлетов, дышат в затылок, жуткие пенисы торчком, неживые, как и их глаза, что взблескивают инеем, или пластинками слюды, но только не вожделением, и не к нему. Для них существует лишь работа...

– Пьер Жане—он иногда вещал как восточный мистик. Никогда по-настоящему не осознал противоположностей. «Акт нанесения раны и акт получения раны объединяются   единым ранением». Сплетник и  мишень навета, хозяин и раб, девственница и совратитель, каждая часть в соответственном сочетании и неотделима—последнее прибежище неисправимых лодырей, Мехико, как раз та самая йинь-янова галиматья. Способ увильнуть от тягот работы в лаборатории. Но что он сказал этим?

– У меня нет желания вступать с вами в религиозный диспут,– невыспавшийся Мехико сегодня более резок, чем обычно,– но временами думаю, а не чересчур ли вы, учёные—ну ухватились за достоинства анализа. То есть, когда вы всё это разобрали по частям, чудесно, я первый зааплодирую вашей сноровке. Но кроме кусков и частей, что рассыпаны вокруг, что вы  сказали этим?