Круглые коленки

Если б я тогда могла объяснить. Теперь я понимаю, что НЕ присутствие и смерть для любящего – синонимы.

Доктор, весь красный под высоким медицинским колпаком, снова подошел ко мне и заорал:

– Дура ты, набитая! Дома он! С женой и ребёнком. Дома. – Он вытащил из кармана пачку сигарет и сунул сигарету в рот. Зажигалка чиркала и не зажигалась. Медсестра поднесла ему свою.

– Уматывай, Захарова. – Выдохнул врач, отгоняя от лица дым. – Надоели вы мне все.

Я слезла со стола в перевязочной. Сестра, подавая костыли, смотрела на меня с большим любопытством. Интересно, простил ли мне врач, что я даже не сказала спасибо?

«Наш полет продолжается на высоте восемь тысяч метров. Температура за бортом минус 55 градусов».

Пятьдесят пять градусов, это холодно, да. Но мне сейчас даже жарко от воспоминаний. Хорошо бы это все мне приснилось. И про больницу, и про ногу… Как будто ничего этого нет и не было, а на самом деле я лечу с какой- нибудь конференции из Германии, задремала в самолете. Когда объявят посадку, я легко поднимусь со своего места, достану сверху свой модный чемодан из дорогого пластика и, ловко лавируя между пассажирами, поспешу к выходу. В зале прилета меня обязательно встретят Миша, муж, бывший баскетболист, и мама. Не старая еще, не умершая несколько лет назад от сердечного приступа, а вполне еще молодая. В том возрасте, в каком она выхаживала меня в больнице.

Если я и люблю кого- нибудь теперь, кроме Миши, так это Риту.

С Ритой мы тоже познакомились в больнице. Но не в Москве, в нашем городе и значительно позднее. Случайно попали в одну палату. На удивление, я тогда лежала не «с ногой», схватила бронхит. А вот у Риты болели колени.

Два раза в год, осенью и весной, Ритины её коленки превращаются в бледные, наполненные жидкостью, курдюки. Жидкости так много, что кожа над суставом, кажется, готова лопнуть. Согнуть ноги невозможно.

– Я готова была бы терпеть боль, если бы у меня была возможность ходить, – Рита не жалуется, она просто констатирует данность. – Но в том- то всё и дело, что из- за чёртовой жидкости я фактически прикована к постели.

Она сидит на больничной койке с вытянутыми ногами и распущенными по плечам волнистыми волосами. Лицо у нее, гладкое, круглое, восточное. Плоские щеки, высокие скулы, губы и брови выгнуты спортивным луком. Волосы с висков уже начали седеть, хотя Рита меня значительно моложе. Она по- шамански раскачивается вперёд- назад всем телом, и при каждом отклонении назад гулко стукается головой о спинку кровати. Она делает это специально, говорит, что боль в голове маскирует боль в коленях. Стоит ей только лечь спокойно, ей кажется, что кто- то рвёт её суставы горячими щипцами.

– Это, как рожать. Терпеть невозможно, но никуда не денешься, – устав качаться, Рита ложится на живот и закусывает угол подушки. Ей было бы легче, если бы можно было кричать, но она стесняется меня.

– Кричи, – говорю я, но Рита все равно не кричит. Она растирает колени руками, переворачивается то на спину, то на бок, терпеливо ждет пока придет медсестра со шприцем. В шприце гормон. Без гормонов не помогает ничего. Рита сидит на них уже лет десять. Это от гормонов лик ее стал лунообразен.

Рита рассказывает, что до болезни она была красавицей. Я этому верю. У неё и сейчас выдающееся лицо. Нос с лёгкой горбинкой, губы, огромные блестящие глаза. Когда Рита прикрывает веки, у меня возникает впечатление, что я в театре в конце спектакля. Представление окончено, пора расходится по домам.

– У меня была талия тоньше, чем у Одри Хепберн. А ноги росли от шеи, – меланхолично, как бы не про себя, рассказывает Рита. – А ты какая была?

Я уклоняюсь от ответа. Я просто не знаю, что сказать. У меня не так много фотографий. Где- то валяется и та, с почётной стенгазеты, на ней у меня симпатичное лицо, совсем почти еще детское. Я думаю о том, что с возрастом женщине особенно трудно признаться в том, что и в молодости она обладала весьма посредственной внешностью. Трудно судить о собственной привлекательности. Свеженькое личико, глядящее на тебя с фотографии и совершенно не похожее на тебя теперешнюю, и в самом деле кажется идеалом красоты.

После первых уколов Рита несколько дней лежит вне себя. Вместе с гормонами ей делают мочегонные, она каждый час ползает в туалет и, возвращаясь, валится без сил на кровать. Я предлагаю ей судно, чтобы она не мучилась, не вставала. – Я не могу на судно, – жалуется она, и я ее понимаю. – И не хочу, чтобы ты выносила.

Так происходит с ней каждую весну и осень. Но действительно по мере того, как сходят отёки, она возвращается в себя, оживает. Первым делом она расчёсывает прекрасные волосы, потом кипятильником кипятит в огромной кружке воду, заваривает крепкий чай, и уж потом, подложив под спину подушку, устраивается на постели с книжкой.

– Боже мой, я наконец- то счастлива! – И я опять ей верю.

– Что ты читаешь?

– Стихи.

Это прозвучала так неожиданно в нашей палате с растрескавшимся потолком и замазанной кнопкой неработающего звонка для вызова медсестры, что я, никогда не любившая стихи, сказала:

– Прочти.