Круглые коленки

– «…Не плачь, о нежная, что в тесной клетке

Он сделается посмеяньем черни,

Чтоб в нос ему пускали дым сигары

Приказчики под хохот мидинеток…»

Я впала в ступор. Рита удивилась.

– Чего ты? Это же о слоне, причем, о воображаемом.

Я сказала, почему- то злясь на себя:

– Я не о слоне. Мне стыдно, что я не знаю, кто такие мидинетки. И интернет в палате не работает.

Рита закрыла книжку, и с ее слов я увидела незнакомые улицы, серые громады домов, выбегающих из маленьких швейных мастерских на обед в определенных час девушек в черных кофточках и туфельках с ремешками у щиколоток, представила слоновью громаду в сверкающих медных доспехах и с кожаной красной накладкой на лбу, а под слоновьей кожей себя и свою судьбу в виде хозяина – жестокого мужчины с выбеленным лицом, зализанными черными волосами, во фраке, манишке и в ботинках на кнопочках. И тут же я увидела кучу подгнивших капустных листьев, оборванных с кочана и валяющихся под окном нашей старой квартиры, как будто кто- то собрался ими кормить меня.

– Сильно. – Сказала я и высморкалась. – А ты кто по профессии?

– Поэт. – Она сказала это просто, как будто объявила: «уборщица».

– И у тебя есть книги?

– Целая библиотека. Я в ней работаю.

– Нет, твои собственные? Те, что ты написала?

– Шесть штук. – Она помолчала, потом добавила. – Правда, я их сама себе напечатала. Но я хороший поэт. Была бы плохим – не стала бы печатать. Вот сдохну, а стихи останутся. А так, всё равно сдохну, и ничего не будет. Будто не жила.

Кашель у меня вдруг перестал, я вылезла из постели, опираясь на свою палку.

– Рита, хочешь кофе? Правда, у меня только растворимый.

– Нет. С гормонами нельзя. Лучше чай.

Она отлила мне заварку из своей огромной кружки, я достала из холодильника свои любимые плавленые сырки – ассорти в круглой картонной коробке, а Рита упаковку колбасной нарезки. И я рассказала ей свой великий секрет, как раньше мечтала открыть химическую формулу счастья. А она мне про то, что в молодости у неё было множество любовников и очень красивые круглые коленки.

– А теперь я свободна, – говорит она. – Я могу разозлиться, а потом вдруг стать ужасно доброй и всех простить. Раньше я была стеснительной, а теперь научилась орать, рыдать, обнимать тех, кого люблю…

– Еще можно громко икать. – Сказала я.

– А вот не смейся! Я научилась жить, а ты нет.

– А в чем секрет?

– Надо ценить время, когда нет боли. Те только физической, любой. Все, кроме боли, несущественно. Зато, когда ее нет, можно приятно, прекрасно жить. Никогда себя не ругать.

– Я тебе завидую, – сказала я. – Ты сумела простить обстоятельства, в которые попала, а я нет.

– Обстоятельство – это часть речи, Майя. Я сумела простить себя.

– За что?

– За то, что сдуру выперлась в мороз на танцульки в капроновых чулках. Разве ж я могла надеть на танцы теплые штаны? Где бы я их стала снимать? Как назло, какой- то парнишка пошел меня провожать. Мы целовались. Когда я вернулась домой, коленки у меня были синие.

«…Приведите спинки кресел в вертикальное положение, откройте шторки, наш самолет начал снижение. Через несколько минут мы совершим посадку…»

Сколько же я не видела Риту? Наверное, полгода. Как- то всё было некогда. Только: «Привет!» – по телефону. И она мне тоже: «Привет, Майя!»

Чисто теоретически, будет лучше или хуже, если мы сейчас свалимся в крутое пике? Вот бы узнать, неужели Рите никогда ничего подобного не приходит в голову?

В окно иллюминатора я вижу Мишу. Он сумел пробраться к самолёту вместе со встречающими начальственных мужиков. Милый мой мальчик! Интересно, какие аргументы он приводил, чтобы его выпустили на лётное поле? Наверное, что там, в самолёте, у него мать- инвалид.

Четверо мужиков вышли первыми. Длинная машина забрала их в своё черное чрево и укатила. Интересно, что стало бы с ними, если бы им пришлось топать в зал прилета своими ногами?

Миша стоит возле трапа. Я вижу, как ветер треплет его волосы. Начали выходить пассажиры. Мой мотоциклист продвигается к выходу и не обращает на меня никакого внимания. С грустью я замечаю, что он не обращает внимания и на красавицу Свету. Самолёт пустеет. Миша бежит вверх по трапу, навстречу потоку. Я привстаю в кресле, он вытаскивает меня, берет на руки, перекидывает через плечо, как выносят раненых с поля боя, и мы движемся по проходу. Руки мои обхватывают его туловище. Какие же тугие и звонкие у него мышцы! Как у его отца.

– Миш! У меня прическа!

– Можешь постоять вот тут?

Я стою, опираясь на костыль. В просвете за откинутой дверью самолета серое задние аэровокзала и чистое небо над ним. Пассажиры внизу ждут автобус, мотоциклист, отвернувшись, разговаривает по телефону, шлем болтается у него на руке. Миша спускает мою коляску, возвращается за мной. Последнее, что я вижу из- за его спины: грустная Света захлопывает дверцу за последним пассажиром. Автобус опускает подножку, с шиком мы вкатываемся в салон. Пассажиры стараются не смотреть на нас.

– С приездом! Как нога? – Миша целует меня щеку. – Мам, ты отлично выглядишь! Германия пошла тебе на пользу.

– Неужели. – Я глупо хихикаю, но мне приятно.