Круглый год с литературой. Квартал третий

Вторая книга «Шиш московский» (1930) – «скоморошья эпопея о проказах над богатыми и сильными». Здесь Шергин уже выступил писателем, обработавшим народные сказки, и имел колоссальный успех.

Третья книга «Архангельские новеллы» (1936) вобрала в себя новеллы, стилизованные под переводные «гистории» XVII-XVIII веков. Шергин уже не так зависим от фольклорного источника, хотя по скромности непременно его указывает.

В 1934 году Шергин принимает участие в Первом съезде советских писателей, становится членом Союза писателей.

После войны он выпустил книгу «Поморщина-корабельщина», которая была подвергнута резкой проработочной критике с вульгарно-социологических позиций. Стиль писателя был назван «грубой стилизацией», его обвиняли в «Извращении народной поэзии». Десять лет книги Шергина были недоступны читателю.

Но в 1955-м общественность добилась организации творческого вечера писателя в ЦДЛ, после которого издательство «Детская литература» выпустило его сборник «Поморские были и сказания» (1957).

Наиболее полное прижизненное издание Шергина «Запечатлённая слава» вышло в 1967 году.

Умер писатель 30 октября 1973 года.

29 ИЮЛЯ

С Владимиром Дмитриевичем Дудинцевым, родившимся 29 июля 1918 года, меня познакомил Владимир Михайлович Померанцев. Мы сидели в ЦДЛ за одним столом, и я смотрел на обоих как на легенду моей юности. Владимира Михайловича, которого тогда били за статью «Об искренности в литературе», я знал уже близко, и вот сижу с другим героем – автором романа «Не хлебом единым», который напечатал Симонов в «Новом мире» и по поводу которого дважды собирались московские писатели. Первый раз роман был горячо одобрен, но через несколько дней – так же горячо разгромлен. Я в школе читал и стенограммы этих заседаний, ходившие в списках, и страстную речь Паустовского не столько в защиту романа, сколько обличающую его номенклатурных героев.

Сидя с Дудинцевым за одним столом, я сказал ему о том, что думаю теперь: именно речь Паустовского и заставила партийную номенклатуру остро возненавидеть писателя. Владимир Дмитриевич согласился. Он вообще, как сказал, не ожидал подобного резонанса, а потом увидел, кто по-настоящему его враг, – номенклатура. Ведь и Симонов ничего подобного не разглядел, удивлялся Дудинцев, а уж у Константина Михайловича чутьё бежит впереди, как минёр на опасном поле.

Любопытно, что и Померанцев, и Дудинцев были по профессии юристами. Дудинцев даже служил в военной прокуратуре. Правда, после четырёх ранений в боях под Ленинградом в артиллерии, в пехоте.

Основательного продолжения наше знакомство с Дудинцевым не имело. Но встречались и приветствовали друг друга как хорошие знакомые. С Померанцевым я, можно сказать, сроднился, работая в журнале «Семья и школа», где он был членом редколлегии по литературе. А с Дудинцевым у нас такой общей площадки не было. Однако, когда ему в «Литгазете» заказали отрицательную рецензию на какое-то «новомировское» произведение, о каком он сказал кому-то, что оно ему не нравится, – он позвонил мне посоветоваться, как быть? С одной стороны, его давно уже не печатали, не поминали, а с другой – замаячило снятие табу с его имени. Я честно сказал, что рецензия его не украсит. И по тому, с какой горячностью он набросился на то «новомировское» произведение, как резко стал говорить, что всё-таки дать отпор халтуре не грешно, понял, что он уже всё решил без меня.

Правда, в «Литгазету» он рецензию не отдал. Напечатал её в «Литературном обозрении». С тех пор до самой его смерти 22 июля 1998 года я его не видел и с ним не говорил.

В годы перестройки он напечатал роман «Белые одежды», за что сразу же получил государственную премию. Но, думаю, что, присуждая её, учли и тот разнесённый в пух и в прах роман о том, как задушила номенклатура изобретателя.

Собственно, и в «Белых одеждах» речь идёт о противоборстве с той же номенклатурой, поддерживающей академика Лысенко и его сторонников, о том, как приходится ради науки маскироваться антилысенковцам, подвиг которых соотнесён с религиозным подвигом Святого Себастьяна, который был начальником охраны римского императора Диоклетиана, жестокого гонителя христиан. Себастьян тайно крестил во Христа полторы тысячи человек, и когда это открылось, принял мученическую смерть, расстрелянный тысячью стрелами. Так-то оно так. И всё же такие параллели показались мне проведёнными в романе искусственно. Впрочем, мой немецкий знакомец Вольфганг Казак говорил ещё о «Не хлебом единым», что не столько художественными достоинствами отличается роман, сколько обозначенной в нём борьбой между силами добра и зла. Вот и о «Белых одеждах» я могу сказать то же самое.

* * *