Круглый стол на пятерых

Он кивнул Гале, когда старушка вышла. Дескать, интересно.

— А мне захотелось научиться жить. Говорят, на севере так ругаются: он жить не умеет. Дай, думаю, на выучку… Посмотрела лицевые счета. У одной санитарки вижу… У нас ведь санитаркам часто платят за переработку: людей не хватает. И они, значит, ежемесячно разную сумму получают. Почти всегда какая-то разница. А у этой, из терапевтического отделения, одинаковая зарплата. Ну, одна цифра в лицевом счете каждый месяц. И в отпуск она не ходит, и болезни ее не берут — это все видно по бумаге… Как белая ворона.

Она замолчала, откинула волосы. Ленивая ее красота смогла бы послужить фотографу и никогда — художнику. Покопавшись в своем быстром мозгу, Карпухин отыскал для Степановой сравнение: актиния. Выбрала себе спокойное местечко, растопырила свои прекрасные щупальца и красиво переваривает планктон. Плывет планктон по воле воли, а ей как раз и нужен он…

Нет, он слишком категоричен. Продолжением категоричности является консерватизм, а Виталий не любит консерваторов. Галя красива. Оценил ли кто-нибудь социальное значение красоты? В искусстве об этом говорят, но вот если надо взвесить достоинства живого человека, то красота, положенная на весы, ничего не изменит.

Он нетерпеливо потер руки. Посмотрел в окно. У футболистов спустил мяч. Семилетний велосипедист подъехал к ним и великодушно похлопал по раме: берите насос, я не жлоб. Великодушие оценили. Парня попросили не беспокоиться. Пусть не слезает с велосипеда. Пусть себе сидит. Они подержат его за раму, пока там накачивают.

— Встречаю старшую сестру терапевтического отделения, — продолжала Степанова. Виталий сразу же забыл про футболистов. — Спрашиваю, между прочим, как там у них работает санитарка Кулемина.

— Черти! — не выдержал Карпухин.

— Так вот, старшая мне говорит: Кулемина работает где-то на строительстве корпуса, а санитаркой у них только числится. Даже денег не получает: за нее расписывается Клара Архиповна Щапова. А говорю, что дело такое… Говорю, и в других отделениях тоже…

— Ага! — воскликнул Карпухин. — Значит, все нити ведут…

Он взволнованно прошелся от окна к двери. Возвращаясь, поглядел на Галю. Она зевнула и покосилась на часы.

— Тут, конечно, Щапова… Я ее знаю.

— А может, это интуиция? — усомнился Виталий и подумал, что с такой меркой сам он часто и горько ошибался в людях.

— Бог с ними! — вздохнула она. — Может, ей приказал главный.

— Нет, — возразил он, — работает хищник неглупый, но мелкий. Честно говоря, мне эта Щапова тоже не нравится.

— А откуда вы взяли, что она мне не нравится?

— Действительно, — он взъерошил волосы, брать-то было неоткуда…

— Ничего плохого она мне не сделала. А Семен Анатольевич говорит, сто на работе она семерых стоит, незаменимый инспектор по кадрам.

Некоторое время она о чем-то думала. На лбу наметились морщинки, которые с годами потребуют косметики. Думать ей явно не шло.

— А скажите мне, — проговорила Степанова, глядя мимо него, — почему существуют законы, которые сами толкают на нарушения? Ведь можно было бы разрешить больнице… дать ей ставки рабочих. А потом говорят: «Вы просмотрели, допустили халатность». Или как там?..

— Вообще-то хорошо бы разок закинуть сеть, — ответил Карпухин. — Но пока надо удочками.

— Между прочим, — сказала она, — у вашего Зарубина дружба со Щаповой. Ее брат помогает ему дом строить.

Карпухин об этом уже что-то слышал. Жена этого брата лежит с ребенком в детской хирургии. Ее мальчика оперировал Саша Глушко.

Он взял с вазы крупную вишню. По-ученому — плод косточковой культуры. Тьфу, никакой поэзии!

Вишенка ты моя, думал Карпухин о Вале Филимоновой. Таинство мое! При всей твоей ясности мне еще надо много в тебе угадывать. Трудное занятие для Карпухина — долго угадывать. А Степанова вон сидит, отгаданная. Она, конечно, расскажет тебе, что я к ней заходил. И если ты не поймешь, почему я это сделал, то сразу перестанешь быть загадкой… Сам-то я еще не понимаю. Тот, кто постоянно ясен, пусть с мамашей ходит в ясли…

Вечерело. Смолкали голоса за окном. Длинные тени тянулись к противоположному дому, ломались у фундамента и поднимались, прямые по белому фасаду. Мальчишки разошлись во дворе. В незащищенных воротах расхаживали голуби.

Спокойное равновесие дня и ночи. Сумбурного дня и очистительной ночи.

— Я пойду, — сказал он.

Она не успела подняться, а он уже вышел и мимо приемника, мимо бабушки, мимо шипящей кухни, по лестнице, по гулким площадкам — на улицу.

Знатоки кривят губы: «Супружество!..» От медового месяца до серебряной свадьбы годы неуклонного, непостижимого для обоих охлаждения. У нее заброшенная мечта об институте. У него — выцветающая от времени пустая папочка для диссертации. Они будут складывать в нее поздравительные телеграммы и оплаченные жировки. И родятся стихи: «А на веревках на ветру кнутами хлопают простынки…»