Кругосветка

Вася и Маша сели на разостланный по скамье подол плаща, прижались к Пешкову, и он их закутал полами. Головы Васи Шихобалова и Маши Цыганочки высовывались из-под плаща, словно головы цыплят из-под черной клуши. Козану и Стеньке с той улицы как будто стало холоднее от того, что Васе и Маше сделалось теплее, но они молчали. Молчал и Абзац, храня независимый и равнодушный вид ко многому в мире, даже к банке с золотой рыбкой. И я молчал, подгребаясь кормовым веслом.

Заговорила Маша:

— Алексей Максимович, а вы видели когда-нибудь Батька в бархатной безрукавке и в сапожках?

— Ив красной канаусовой рубашке. Неоднократно видал. А на рубашке множество золоченых пуговок бубенчиками, от воротника до пояса. Подпоясан Батёк ремешком с чеканным серебряным набором…

— А подковки на сапожках есть? — спросил Козан.

— Ну как же без подковок! И подковки есть. Вася напрасно сомневается.

Медные подковки

— А какие: медные или железные? — хитро улыбаясь, спросил Вася Шихобалов.

— Медные, конечно медные.

— Ага! Вот и попались: как вы могли видеть, какие подковки! Батёк врал, а вы повторяете.

Алексей Максимович настаивал на своем:

— И не видя, я мог прийти путем умозаключений к тому же самому выводу. Как пустится Батёк вприсядку да пятками сверкать — такой звон! Не то что видать, а слыхать, что подковки медные. Не верите, вот спросите Преподобного — он не станет говорить неправду.

— Еще не научился, — подал голос Абзац.

— Совершенно верно, — согласился я. — Да зачем врать, когда можно говорить правду!

— Расскажи нам, Сергей, про Травкина одну правду!

Козан и Степан пересели на скамейке лицами ко мне. И даже Абзац приподнялся и сел на носу.

— Послушаем, как Сергей Преподобный будет правду врать.

Я с непривычки несколько смутился, что со мной тогда еще бывало.

Народные певцы

Все сидели теперь лицом ко мне, и я на корме, подгребаясь веслом, почувствовал себя, как учитель на кафедре.

Пешков, ободряя меня, покрутил головой: не робей, мол.

— Насчет сапог с подковками — все истинная правда. Это вам подтвердил и Алексей Максимович.

— Опять страхуется, — съязвил Стенька с той улицы.

Я возмутился:

— Что это ты, парень! Вижу я тебя сегодня впервые, а уж второй раз говоришь о страховке. Я не страхуюсь, а опираюсь на авторитет. Пешков сам в хоре Травкина в Царицыне пел тенором. Если б он не заболел там воспалением легких и не потерял голос, то был бы теперь оперным певцом не хуже Ершова!

— Что пел у Травкина — верно, что голоса не стало — тоже верно, а насчет Ершова — низкопробная лесть… Продолжай, Преподобный!

— Слышите, ребята, все правда! Вам еще рано по трактирам ходить, да и вырастете — не советую. Все правда: и безрукавка, и штаны с позументом, и Вася вприсядку пляшет… А закрылся трактир, все певцы одежу скидают и все свое надевают. Кто в опорках, кто босой, кто в пиджаке, кто в телогрейке бабьей — иду в другой трактир пропивать, что им за вечер Травкин даст. В тот трактир, где они поют, «в своем виде» их не пускают и водки не дают — такое у Травкина с буфетом условие. Супруга Травкина к закрытию трактира тут как тут: весь наряд их в узлы завяжет, ну, вот как попы, когда в дому молебен отслужили и идут домой.

Травкин

— А сам-то Травкин, чай, спросит тут же водки и давай хлестать!

— Никто не видал, чтобы он водку, вино или пиво пил. Угощение принимает только чаем. Голос бережет.

— А какой у него голос?

— Голос — очаровательный тенор. Тут и Пешков спорить не станет: не хуже Ершова…

— Это верно. Тенор прекрасный, задушевный, — подтвердил Пешков.

— У вас, Алексей Максимович, наверно, голос был лучше, — медовым голоском сказала Маша.

— «Что было, то уплыло» — сказал китайский мудрец Сам-Пью-Чай.

— Ас Травкина супруга тоже весь наряд снимает?

— Нет, он так и наружи ходит: в поддевке из тонкого синего сукна — двадцать рублей аршин.

— А куда он ходит?

— Ходит по церквам да по шалманам, на майданы, где орлянщики, все проигравши, поют, — Травкин голоса выискивает. В Вятке из собора выхватил баса. Теперь этот бас в императорском театре поет.

— Верно, — подтвердил Пешков: — Федор Иванович Шаляпин Травкину обязан.

— В хору у Травкина вместе с ним «головка» — семь человек: два тенора, два баса, баритон и октава такая, что пустит нижнее «до» — паникадило в соборе гаснет. Они у него на жалованье, и платье у них приличное.

А октава Панибратцев ходит по Дворянской улице в шелковом цилиндре, крылатке, трость с набалдашником. Ехала губернаторша, он цилиндр снял, поклонился с достоинством. Она ему ручкой сделала — думала, что бузулукский предводитель дворянства… Пешков, одобрительно кашлянув, сказал:

— Из тебя, Сергей, пожалуй, будет толк… Продолжай в том же духе.

Серебряная монета

Никогда не следует поощрять рассказчика, когда он поддается соблазну приодеть голую правду в пышные наряды вымысла…

Поощренный Пешковым, я продолжал: