Кругосветное путешествие короля Соболя

Выполнив все эти обязанности — а времени на них уходило не очень много, — я возвращался к Афанасии. Мы так хорошо обустроили свое жилище, что оно без преувеличения могло называться домом. Там было несколько комнат с обитыми деревом стенами и полом красного дерева. Мы купили у частных торговцев рулоны тонкой ткани и сшили занавеси и постельное белье. Столяр, один из редких ремесленников, которым было позволено приехать с Французского острова, изготовил нам прекрасную мебель из ветвей, которые еще пахли лесом.

Вспоминая, с какой легкостью Афанасия приспособилась к парижскому образу жизни, посещая элегантные салоны, со вкусом выбирая наряды и украшения, я побаивался, что, пройдя через мучения беременности и родов, она станет прежней и будет болезненно воспринимать отсутствие изысканности. Но ничего такого с ней не происходило, а когда я заговорил об этом, она ответила, что и сама удивляется, как мало это ее заботит. На самом деле она очень счастлива на острове. И предложила объяснение, которое показалось мне весьма оригинальным: по ее словам, домам Парижа, как и других городов Европы, отчаянно не хватало солнца и природы, поэтому приходилось расписывать стенные панели в светлые тона, обивать кресла блестящим шелком и развешивать, будто световые окна, картины с изображениями лазурного неба и густых лесов. А на Мадагаскаре у нее все это было всегда перед глазами, так что не возникало надобности воспроизводить что-либо специально.

Вообще-то, мы жили в полном согласии; ею, как и мной, владело единственное желание: остаться на острове и жить здесь счастливо. Ее дружеские связи с мальгашками с каждым днем становились все крепче. Она, у которой было невеселое одинокое детство, обретала рядом с туземками легкость, желание смеяться и праздновать, получать удовольствие от общения, которое есть источник больших радостей. Она восхищалась их языком, культурой, верованиями и развлекалась тем, что за разницей в поведении и обычаях обнаруживала общие для всех человеческие страсти. И наоборот, ей доставляло удовольствие видеть, что ее собственные чувства встречают понимание: к примеру, умерщвление детей, так ее возмутившее, совершенно прекратилось в племенах, с которыми мы соседствовали.

Заговорив о суевериях, я спросил у нее, почему она в конце концов согласилась, чтобы я поддержал слух о моем королевском происхождении. Она ответила, что, хорошенько подумав, поняла, что эта ложь, спасшая нам жизнь, сама по себе ни хороша, ни плоха — все зависит от того, для чего она послужит. Если, став королем мальгашей, я воспользуюсь своей властью, чтобы сдать их французам, стремящимся их поработить, то совершу преступление, которое нельзя простить. Но если благодаря единению, которое я постарался установить на острове, я помогу вождям сопротивляться и добиться признания и уважения, то ложь обернется величайшим благом.

Прибытие «Консоланта» вскоре поставит нас перед этой альтернативой и заставит выбирать, на чьей мы стороне, какую бы цену ни пришлось заплатить.

* * *

Господин де Белькомб, лагерный маршал, и господин Шевро, генеральный интендант, были двумя посланниками нового министра, которых привез ко мне «Консолант».

Едва их судно бросило якорь в бухте, они прислали мне письмо, в котором подтверждали свои полномочия и приказывали именем короля прибыть на борт корабля. Ловушка была грубой. Я ответил, что моим самым горячим желанием было немедленно подчиниться, однако, пока я не освобожден от своих обязанностей, мне не должно покидать побережье. Ночь прошла в тайных совещаниях на борту корабля его величества.

Понимаю, почему эти господа не спешили с высадкой. Если бы им удалось захватить меня, скорее всего, они бы сразу же отплыли. Мой отказ вынуждал их пересмотреть свои планы.

Трудно себе представить, как часто трусость и раболепие могут толкать людей навстречу опасности. Не имея смелости оспорить приказы и боясь навлечь на себя неудовольствие тех, кому они служат, некоторые придворные, проявляя чрезмерную осторожность, в конце концов сильно рискуют. Именно в такой ситуации господа де Белькомб и Шевро решились сесть в шлюпку и велели доставить их на берег.

Я принял их при полном параде: приказал починить мундир и вышить на нем венгерские и польские знаки отличия, а также новую эмблему, эскиз которой нарисовал сам: отныне она обозначала армию Мадагаскара. Те из моих офицеров, которые последовали за мной с Камчатки, были в алых мундирах, которые я распорядился пошить им в Макао. Туземные вожди расположились вокруг меня согласно протоколу, учитывающему их рождение и значимость их племени.