Кругосветное счастье

Арон Германович, Герман, Лиза — были связаны магическими линиями. И проявилась эта связь к моменту моего рассказа за ужином у профессорши. А на самом деле все могло быть притянутым за уши. Мало ли на свете людей с именем Герман?! Все так, если бы я не взглянул на Германа внимательно после его реплики. Герман как-то передвинулся на стуле, свет из-под абажура выхватил его острый подбородок и редкие зубы, и я вспомнил лицо Арона Германовича. Никаких сомнений не было: это были отец и сын. Возраст, в который входил Герман, приближался к возрасту Арона Германовича тех лет.

А тогда единственным моим желанием было вернуть виолончель в кладовку. Я чувствовал всем собой, каждой клеточкой души и тела, что не хочу и не могу быть вором. Вы вправе спросить: а на что я рассчитывал? Ведь даже при самом лучшем раскладе, то есть когда я достану в долг деньги и попытаюсь вернуть Арону Германовичу в обмен на виолончель, мастер вряд ли согласится отдать инструмент. Да и наверняка виолончель была перепродана кому-нибудь! На что я рассчитывал? На что рассчитывают тысячи наивных людей, совершивших ошибки и готовых эти ошибки исправить? На чудо! Полагаясь на чудо, я подошел к Арону Германовичу:

— Я продал вам чужую виолончель, Арон Германович. Пожалуйста, верните инструмент, Арон Германович. Я отдам деньги, Арон Германович!

Он полоснул меня тенью острого подбородка и оскалился редкими коренастыми пеньками зубов:

— Вы сошли с ума, молодой человек! Я вас вижу в первый и, надеюсь, в последний раз. А если вы еще раз подойдете ко мне, я вызову милицию. Вас арестуют и сошлют в колонию для малолетних преступников. Тем более что сами признались, что продали кому-то чужую вещь.

У меня хватило ума отойти в сторону. Я решил выследить Арона Германовича, отнять виолончель у него или у того, кому он перепродал инструмент, и вернуть на место в кладовку. Я сделал вид, что ухожу. Более того, запрыгнул на заднюю подножку трамвая номер восемнадцать и на повороте, когда меня невозможно было увидеть тем, кто кружил около комиссионки, спрыгнул и крадучись вернулся. Был конец июня. Вечерело. Сирень цвела, как сумасшедшая. Я спрятался за кустом сирени. Арон Германович был хорошо виден. Так, наверно, наблюдает охотник за каждым перемещением преследуемой жертвы. Арон Германович ходил кругами среди толпы. Ждал кого-то? Присматривался? Охотнику лучше не думать, что на уме у преследуемого. Еще полчаса Арон Германович кружил среди толпы, после чего пошел к трамвайной остановке. Короткими перебежками я следовал за ним. Как только Арон Германович замедлял шаг, я вжимался в какой-нибудь выступ здания, прятался за очередной столб, пристраивался к торопившемуся пешеходу — делал все, чтобы Арон Германович не заметил меня. Он ждал трамвая. Я прятался за кустами сирени. Подошел номер восемнадцать. Арон Германович сел в передний вагон. Трамвай направлялся на Выборгскую сторону. Я опять запрыгнул на подножку заднего вагона и остался на площадке. Народу было мало, и оба вагона проглядывались насквозь. Важно было не пропустить, где жертва сойдет с трамвая, и узнать, куда направится. Я наблюдал за Ароном Германовичем, прижавшись к стеклу второго вагона. Он сидел, неподвижно глядя в одну точку, как будто боялся выплеснуть что-то. Удачу? Трамвай свернул с набережной реки Карповки, проехал мимо площади Льва Толстого, повилял железными боками, со звоном промчался вдоль ограды больницы Эрисмана, простучал над мостом, соединяющим Петроградскую и Выборгскую стороны, свернул на проспект Карла Маркса, пролетел вдоль детской больницы, мимо конфетной фабрики имени Микояна и остановился окончательно, чтобы высадить Арона Германовича на остановке «Сердобольская», около пятиэтажного дома, торчавшего напротив железнодорожной станции Ланская. В последнюю минуту Арон Германович вышел из трамвая, оглянулся и направился к подъезду. Я спрыгнул с подножки, как только трамвай тронулся с места. Арон Германович вошел в подъезд.

— Может быть, я продолжу историю? — спросил Герман.

По правде говоря, я ждал этого. Ведь всегда лучше самому рассказать о том, что касается тебя, чем ждать, как посторонний свидетель, а тем более когда не посторонний, а кровно заинтересованный недоброжелатель представит дело в измененном виде, попросту говоря — искаженно. И все же пересилил нежелание.

— Да, да, конечно, Герман! Продолжайте, — сказал я.

— Спасибо! — продолжил Герман. — Мой отец, известный в Ленинграде мастер по реставрации редких инструментов, что всегда замешано на деньгах, был не на шутку встревожен. Еще бы: он приобрел сломанную виолончель, практически хлам, восстановил, приготовил, чтобы отвезти юной виолончелистке. А тут вмешивается мальчишка, Бог знает как и где добывший инструмент, и требует его вернуть. Дело могло закончиться большими неприятностями: молодой человек незаконно приобрел виолончель, а мой отец перекупил, чтобы реставрировать и продать.