Кругосветное счастье

— Да, несомненно, это ужасно, когда тебя принимают за другого, — сказал я, понимая, как трудно вырваться из круга проклятого еврейского вопроса, не поранившись о колючую проволоку лжи.

Апрель 2009, Бостон

Мимозы на могилу бабушки

В это утро Соломон работал с экспериментальными животными в виварии. Еще не было и двенадцати, а три сотни белых мышей были заражены туберкулезными бациллами и рассажены по клеткам. Соломон заканчивал решающие эксперименты. В случае успеха новый метод лечения туберкулеза войдет в клинику. Можно было надеяться на это. Соломон на минуту отвлекся от сладковато-смрадного воздуха вивария, его больше не раздражал неверный луч солнца, сиротливо заглядывавшего через бутылочного цвета стекло. Соломон словно бы не видел Катьку-санитарку, от которой разило спиртом. Соломон мечтал. Слава Богу! Скопленных денег хватит на десяток бродячих собак. Их можно купить у ханыг-алкоголиков. Собаки были нужны, чтобы поставить эксперимент, предшествующий клиническим испытаниям нового метода.

Вы спросите, какая связь между мечтами Соломона, скопленными деньгами и предстоящими опытами на собаках? Вполне определенная. В Институте туберкулеза, где Соломон был аспирантом, собаки в экспериментах не использовались, в виварии не содержались и деньги на них не были предусмотрены. На преодоление этих формальностей ушло бы два года, не меньше. Защита диссертации отложилась бы на несколько лет.

— Соломон! А Соломон! Ты что, оглох, что ли? — это Катька-санитарка оторвала его от размышлений. — К телефону тебя срочно требуют!

Соломон скинул резиновые перчатки, снял клетчатый коричневый фартук, сбросил халат и шапочку. В трубке услышал он плачущий голос тети Бети. Тетя Бетя — старшая сестра отца, незамужняя тетушка Соломона, жила вместе с бабушкой.

— Соломон, скорее приезжай! С мамой плохо! — сказала тетя Бетя.

«Плохо с бабушкой, бабушке плохо, плохо, плохо, скорее, скорее, скорее», — цепь ужасных слов прокручивалась в сознании Соломона, пока он выбегал из ворот Института туберкулеза на Литовский проспект, ловил такси, проглатывал вместе со слезами мелькающие в окнах машины, здания, скверы, мосты…

Вот такси миновало садик на углу улицы Зеленина и Чкаловского проспекта. В этом садике бабушка теплыми днями сидела на скамейке в окружении стареньких приятельниц, которые видели в ней — бабушке Соломона — свою старейшину. И верно, по мудрости, спокойствию и добросердечной правдивости бабушке не было равных. Но ее нет в садике, теряющем снежную чистоту и томимом весенним ожиданием перемен.

Вместо снежных сугробов садика — высоко взбитые подушки. А на подушках бабушкино крупное лицо, коричневатое и морщинистое лицо с красивым прямым носом, резко очерченными бровями, высоким лбом в обрамлении снежных волос. И только глаза бабушки, всегда открытые, горящие особым огнем заинтересованности в собеседнике, потому что собеседник — живой человек, дорогой и неповторимый, только эти бархатно-коричневые глаза в мозаике морщинок были закрыты.

Соломон наклонился к бабушке, поцеловал ее остывающую щеку и уголок глаза, где собирались добрые лучики:

— Бабушка, что с тобой? Ты слышишь меня?

Но бабушка, верно, уже ничего не слышала. Душа ее, отлетевшая от почти девяностолетнего тела, еще не покинула этой комнаты, прощаясь с милыми ей людьми и предметами: тетей Бетей, Соломоном, сыновьями и внуками, портретом дедушки, семейным альбомом, Книгой в тисненом переплете, телевизором и креслом, со всеми и со всем.

Хотя Соломон жил отдельно от бабушки, на Выборгской стороне Питера, он еще со школьных лет привык два-три раза в неделю приезжать к ней на Петроградскую сторону. Трудно сказать, что было самым главным в их дружбе. Может быть, жалость бабушки к внуку, выросшему при живом отце, но без отца? Или важнее жалости была боязнь за внука? Он в отличие от других детей, росших в благополучных семьях, вырос на улице, среди шпаны, и все время попадал в истории. А может быть, все это перекрывалось странным неотвязчивым совпадением характеров внука ее Соломона и старшего сына Исаака? Старшего сына Изи, которого бабушка не видела почти сорок лет. Тот старший был такой же дерзкий правдолюбец, так же страдал от несправедливости и несвободы, так же горячо ненавидел и беззаветно любил. Он — Изя — лучше всех мальчишек из Каменец-Подольского, откуда вышла их семья, скакал на лошади, точнее всех забивал голы, надежнее всех был в дружбе. Это он, ее старший сын Исаак, пришел однажды весной и сказал:

— Прощай, мама. Папа, прощай. Прощайте, сестра Бетя и братья мои. Будьте счастливы. Я уезжаю в Палестину строить новую жизнь.

Ему было всего шестнадцать лет, когда он сказал всей своей дорогой семье:

— Прощайте, мои родные!

Он сел на лошадь, потом в Одессе перешел на корабль и исчез за Босфором.

Исаак знал, что бабушка любит весенние цветы — мимозы. Их привозили с юга перекупщики-торговцы. И вот, как последний свой поцелуй, он прислал из Одессы бабушке букет желтых теплых цветов.