КРУК

Он не путал тормоз и газ, он слушал машину, а она была хорошая и его тоже слушалась, он следил за знаками, он чувствовал потоки движения, он обгонял и пропускал. Он был занят без суеты и был почти спокоен… – лучшее, что может происходить с мужчиной, это быть не просто спокойным, а спокойным почти. Правда, он не знал дорогу, но отец Георгий очень немногословно, заранее и точно руководил поворотами. И не сделал ни одного замечания. Не потому, что так уж все у Чанова получалось, а потому что терпел и верил – сам разберется. Очень этот поп Кузьме подошел… Даже больше, чем его «Шевроле»…

Часу не прошло, как в кафе «Мари Жарден» решилась судьба водилы Чанова, а коричневая машинка уже затормозила перед белой православной церковью на Rue Beaumont в центре Женевы. Кузьма аккуратно припарковался. Выбрался из машины, нажал на кнопочку ключа. Посмотрел на улицу и дома.

Город был сер, уныл, незатейлив и прекрасен. Было видно, что Женева живет давно, сразу в разных временах, но всегда с людьми и для людей. Не маленький, но и не огромный, не слишком вылизанный, но чистый, подробный и гармоничный европейский город. Но и здесь, как и в октябрьской Москве, тянуло дымком, только запах был не такой горький. Во дворах еще не вполне осыпалась золотая осень.

В церкви эта осень продолжилась, здесь пахло кадильным дымом, ладаном, увяданием. Свечей теплилось немного, оклады светились тускло, храм был века девятнадцатого, не старше, роспись недавно подновлена.

В силу близкого своего знакомства с мастером Хапровым, Кузьма в иконописи был не полный профан, хотя знал ее отрывочно и главным образом в духе старообрядческом. Степан Петрович в их совместных путешествиях возил Чанова по ярославским, костромским и подмосковным местам, где по-прежнему жило много его изначальных единоверцев. Стеша Хапров в отрочестве поступил в училище резьбы по дереву в селе Богородском под Сергиевым Посадом, там его два года обучали рисованию и ремеслу резчика, верой не интересовались. А вот чтобы, как мечталось, стать иконописцем, он перешел в РПЦ. Старообрядцы в те годы свою школу утратили, никониане же богомазов готовили в Троице-Сергиевом посаде, при лавре. С предназначением у Степана все прояснилось, но дух его вплотную столкнулся с расколом. «Все истинные иконописцы творили до Никона, – утверждал Хапров. – Дело даже и не в новом каноне иконописи и не в букве писания, хотя никонианский перевод священных текстов все же хуже старого, с ошибками и душу вытравили. А в том дело, как новообрядцы это все несли не по-божески. Без любви. Оторвали детей от отцов. И традицию подрубили!» Степан Петрович, особенно выпивши, очень сокрушался, а Кузьма с ним не спорил, но не мог и соглашаться, потому что историю раскола не знал, она интересовала его даже не как историка, а скорее просто по-человечески, в связи с коллизиями судьбы самого Хапрова. Он мог только сочувствовать, что и делал.

Кузьма в женевской церкви, вспомнив мастера, купил свечку и поставил ее перед иконой Николая Чудотворца – за странника и живописца раба Божьего Степана. Подумав, он перекрестился на икону, как учила его бабушка Тася, по-никониански, троеперстно… Отошел. И еще про Хапрова вспомнил. Мастер однажды объяснил, почему он не считает за грех свой уход в матрешечный бизнес: «Ты подумай, что я прежде писал? Образ!.. Мое дело – преображать. Потому я художник. Если я сейчас не пишу образ Богородицы, так ведь оттого, что чувствую – не могу. Не каждому дано. А кому и дано – у многих отымается… Очень, очень это трудно – не вид делать, а преображать. Как рожать. Или как помирать, когда плоть свою вот-вот отдашь червям на пропитание, а душа скорбит от разлуки… хоть и предчувствует свет. Нынче я, конечно, преображаю по мелочам, чего Бог послал и заказчик заказал – вот, матрешек тебе раскрашиваю. И пусть живут… надо только – чтоб жили в образе своем, понимаешь, Андреич?.. И предназначение свое я не позорю, работаю честно». Кузьма вспомнил это дремучее размышление Хапрова и подумал про своих матрешек: «Я тоже, выходит, преображал по мелочам. Был причастен. Честно ли?.. Как уж вышло».

Чанов заметил, что стоит у иконы Преображения Господня. Он вздрогнул. «Надо же, как привело. Само…» Ему всегда было важно и интересно, когда «приводило само». Он внимательно рассмотрел образ. Икона была старая, старее самой церкви, века семнадцатого. В центре на складчатой, словно из нескольких тумбочек составленной горе стоит на фоне сизых тучек с зигзагми молний Живой Бог – с грозно светящимся ликом… Белые одежды также сияют… А у ног его, прячась в расщелинах, темнея лицами, согнулись полумертвые от страха два ученика, два потрясенных апостола…

Преображение, переход Божьей реальности из одного состояния в другое…

И вспомнил Чанов еще одно наставление мастера Хапрова: «Не говори про умершего, что он «скончался». Говори – «преставился». У Бога все живы. А преставился человек значит – переставился… То есть из одного мира в другой бессмертная душа его переставилась. Понял?..»