КРУК

И ничего-то Кузьма тогда не понял, время не пришло. И вот сейчас почти понял… но не до конца. Он все еще стоял пред иконой, когда медленно и раздельно кровь застучала у него в висках. «Того гляди преображусь… или переставлюсь», – сказал он себе, как бы пошутил… И в том же ритме, что и пульс в висках, гулко зазвучало в нем, чего не учил, но помнил:

Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою

Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую,
И край стены за книжной полкой.

Я вспомнил, по какому поводу

Была увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.

Вы шли толпою, врозь и парами,

Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по-старому,
Преображение Господне.

Обыкновенно свет без пламени

Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная, как знаменье,
К себе приковывает взоры!..

Голос, звучащий внутри, прервался, Кузьма почувствовал, как в висках надломился размеренный и сильный пульс, стал мельчать, успокаиваться, и какая-то, возможно, самая главная мысль, огромное понимание возникло на миг. Вспыхнуло и погасло.

Теплая рука Блюхера легла ему на плечо.

– Чанов, с вами все в порядке?

– Да-да, – ответил он, отер пот со лба и пошел к свечному киоску. Купил две свечи. Одну поставил к распятию – за упокой души православной бабушки Таси, католички Магды, атеиста отца, а также всех погибших пленников Норд-Оста. Со второй свечой подошел к Богородице. Подумал о Соне. И, как бабушка на бумажке записала когда-то, прочел про себя: «Богородице Дево радуйся, Матерь Божья, Господь с тобой. Блаженна Ты между женами, ибо Спаса родила нам. Аминь». И попросил:

– Помоги мне! Я так больше не могу…

Перекрестился, отошел, встал рядом с Блюхером.

В Женевской церкви прихожан собралось немного, вышел отец Георгий в облачении, началась литургия. Ему помогал статный парень, одетый вполне обыкновенно, только с накинутой на плечи желтой и блестящей тканью… Парень стоял спиной, и Кузьме захотелось увидеть его лицо. Вот помощник обошел священника и положил перед ним на специальную подставку толстую старую книгу. Этот помощник был Давид. Кузьма не удивился, он как будто ждал чего-то такого, и вот, действительно, Давид прислуживал своему дядьке, священнику. Давид был давно не брит, сосредоточен, глаза опущены. Отец Георгий прочел несколько текстов из евангелия от Матвея и Луки. Чанов понимал церковно-славянский не очень-то, но отдельные, внезапно понимаемые слова врезались, узнавались и оставляли яркий отклик в сознании. И улетали во мрак. Служба была предрождественская, звучали ветхозаветные имена родни Давидовой, а также Гавриил, Мария, Семен и Анна… Последние Кузьма помнил, как если б они были соседи бабушки Таси. Маленький хор – мужчина, мальчик и три женщины – стройно грянул псалом, мужчина вел басом, детский голос летал в верхах, а женщины к ним подстраивались негромко, бережно и точно. Стоящий рядом с Чановым Блюхер шмыгнул носом, он, что ли, плакал. И снова Кузьма не удивился, но какую-то боль почувствовал. Он даже в детстве плакал редко и трудно, маялся, когда другие плачут, не знал, как с этим быть. И сейчас он тихонько отступил к двери, чтоб выйти из храма.

Вышел, как проснулся.