КРУК

Блюхер же буквально влил в себя литр пива и как-то просветлел. Угрюмая задумчивость сползла с его большого лица и сменилась ласковым любопытством. Он придвинул к себе жареные колбаски и миролюбиво сказал:

– Не обижайся. Я знаю, что не имею права тебя спрашивать, а ты имеешь право не отвечать.

«Он еще извиняется!» – подумал Кузьма. И признался:

– Я и сам секундой раньше чуть не задал тебе тот же вопрос.

– Мне?! – Блюхер поднял голову и поглядел на Чанова. – Люблю ли я Соню Розенблюм?!

Чанов молчал. Пусть Василий выпутывается, как может.

А Блюхер не спешил выпутываться, он спешил поесть, в тридцать секунд слопал сосиски, запил их глотком из второй, початой Чановым, кружки, вытер рот салфеткой и спокойно сказал:

– Люблю. Это если одним словом. А ты?

– Я?.. – снова струсил Кузьма.

– Хорошо, я готов добавить еще сколько-то слов… чтоб не вводить тебя в грех отчаяния. Видишь ли, по-настоящему я люблю то, чем занята моя голова. Я без этого жить не могу. Я женат на собственной башке. То есть она за меня иногда думает, и это порой доставляет мне счастье. Зато я должен ее обеспечивать. Материально и информационно. Но вот сегодня мне сказали, что меня берут в самое подходящее для моей головы место и будут платить мне (за то, что я больше всего люблю делать!) очень приличные деньги. И вот я – не то чтоб в горе, но… не в счастии.

– Я заметил.

– То есть я был счастлив, наверное, час.

– И это я заметил, – сказал Кузьма, отодвинув недоеденные сосиски.

– Догадываешься, почему так происходит? – спросил Блюхер.

– Да. Догадываюсь. Потому что ты не знаешь, будешь ли ты любить то, что любишь сегодня, – завтра с утра.

– Точно!!! – Блюхер восхитился и замолчал секунд на несколько. Наконец сказал: – Может быть, у вас, Кузьма Андреевич, такие же сомнения в связи с Соней Розенблюм?..

Как будто острие тонкого скальпеля коснулось живого сердца Кузьмы. И никакой анестезии. «Сам напросился, – подумал он, – так мне и надо».

Молодой Блюхер смотрел на пожилого Чанова некоторое время с состраданием. Но тут официант принес фондю и еще пива, и Вася отвлекся.

– Из всех драматургов больше всего я люблю Александра Островского, – сказал он, разрывая горячий хлеб, чтоб обмакнуть в кастрюльку с кипящим фондю. – Я Островского даже Шекспиру предпочитаю. – Он уже наворачивал на хлебную корку желтый, остро пахнущий сыр. – В «Женитьбе» Подколесин от своего почти что осуществленного счастья выпрыгивает прямо в окно. Никогда, знаете, не поздно!»

В этот миг Чанову захотелось треснуть горячей кастрюлькой Блюхера по стриженому кумполу. Но в то же время он чувствовал, что Вася прав… Несмотря даже на то, что «Женитьбу» не Островский сочинил… И все-таки он счел за должное Блюхеру это сообщить.

– Гоголь, – сказал он.

– Гоголь-то при чем? – отозвался наглец Блюхер.

– Да ни при чем. Просто он «Женитьбу» сочинил.

Кузьма без всякого удовольствия наблюдал, как пунцовеет и без того румяный Вася. О, как Чанов над Блюхером поиздевался бы в другие времена… Островского он предпочитает!

«Что со мной?» – в который раз за последние три месяца думал Чанов.

Как свободно, как легкомысленно, как вяло-играючи он двигался по жизни прежде!.. Ведь никогда ничего не выбирал сам, он всегда разрешал выбирать кому-то вместо себя… даже себя самого мог позволить выбрать! Или – не выбрать… «Ну, не выбрали вы меня – да пожалуйста!»… А если его выбирал кто-то совсем неподходящий – он отдалялся, отплывал без резких движений. Просто сваливал по-тихому. «Какая скверная привычка, – подумал впервые Чанов об этом беспроигрышном способе жить. – Анемия какая-то, хотя и как бы деятельная. Это, пожалуй, даже болезнь… и очень распространенная. Каждый из нас, из невыбирателей, чувствует себя в этом мире пользователем, а ведь мы даже не наблюдатели… Так… участники броуновского движения. Взвесь».

Он сидел, подперев рукой голову, и смотрел на голубоватый огонек спиртовки под фондю. Вот спиртовка погасла – спирт выгорел. А Кузьма взял и впервые в жизни сам себе поклялся: «Трусости – больше никогда!»

Прощай, шарлотта!

Чанов смотрел, как Блюхер запивает свой позор с гоголевской «Женитьбой» пивом, в то же время он слышал голос Шкунденкова за дальним столом, видел, как трясутся худенькие плечи смеющейся Шарлотты. И вспомнил историю о ней, которую не досказал Шкунденков. Кузьму пронзила догадка…

– Вася, – строго спросил Кузьма, – ты не имеешь отношения к тому, как Шарлотта выиграла миллион?

Блюхер не ожидал. Ну, никак! Он взял тайм-аут, вытер салфеткой руки.

– Знаешь, – раздумчиво ответил наконец Вася, – рановато мы перешли с вами, Кузьма Андреич, на ты. Я на самом деле не готов. Иногда чувствую себя неловко. Может, перейдем обратно на вы?

– Я вторгся в твою личную жизнь? Извини.

– Нет! Просто… как Ватсон рядом с Шерлоком Холмсом, я не поспеваю за ходом расследования… Ладно, не будем переходить на вы, я уже не смогу… Но никто, кроме Шарлотты и меня, не знает эту… небольшую сказку-быль.

И Блюхер, от любви к Островскому немедленно и вполне оправившись, эту сказку-быль рассказал.