КРУК

– Я знаю. У нас телефон с определителем, ваш номер определился восемь раз. Только никто определять по определителю не умеет, кроме меня… Да и не было никого дома. Я один из больницы вернулся, а Соня там осталась. – Рыська остановился, чтоб перевести дух перед главной новостью, которой сам боялся. – После того как вы ушли, ночью у Магды сделался приступ. Она позвала меня, она всегда меня зовет, я позвонил в «Скорую».

– А Соня?

– Она вначале спала, я не мог разбудить. Вылил на нее воду из графина. И она проснулась. Очень сердилась.

– За что? За воду?

– Нет, за то, что у Магды инфаркт и инсульт сразу.

– О, Господи… А что теперь?

– Она все время плачет. Из нее ведро слез вылилось.

– Я про Магду. Ты сказал, что она пришла в себя.

– Пришла. Но врач сказал, это ненадолго… Чанов, ОНА УМИРАЕТ! Врач сказал, что завтра… или послезавтра… она умрет… – голос у Рыськи сорвался. – Я не думал, что все умирают.

Чанов вдруг замерз.

– Как же не думал? Что ли, не знал?

– Знал… но не думал. Магда так давно живет, просто всегда!.. И мне казалось… мне казалось…

Кузьма услышал, как Рыська заплакал. Представить себе маленького, плачущего пана Рышарда Чанов не смог, он просто крикнул:

– Через десять минут буду!

Он несся бегом по залитой жидкой снежной кашей Москве с Потаповского к Сретенке, чувствуя, что земля уходит у него из-под ног. Мир рушился! Мир, такой живой, только что и навсегда народившийся в его судьбе, вдруг зашатался, почернел и поплыл, как вчерашний сугроб.

«Вот оно! – думал Кузьма, – вот о чем Вольф предупредил!»

И зазвучало. Шлепающие по снежной жиже ботинки Кузьмы отбивали ритм:

Пока хватало им еды,
они резвились, как котята,
и страстью пламенной объяты
скользили
в шаге
от беды!

Слова звучали, как из громкоговорителя, спрятанного за мороком то ли дождя, то ли снега. Так, должно быть, звучало в России объявление войны 22 июня сорок первого года. Или в Японии сообщение о бомбардировках Хиросимы и Нагасаки. Или в Нью-Йорке – известие об атаке башен Торгового центра.

У чугунной кованой дверцы, знакомой уже до каждой ржавой царапины, Кузьма снова затормозил. И тут же, прямо у верхней петли, он увидел мелко, но отчетливо накорябанный по штукатурке набор цифр и букв. В эту секунду Кузьма запомнил этот код навсегда. Он немедленно вскрыл калитку, пролетел двор, промчался по лестнице, позвонил в дверь. И снова никто не отвечал, не подходил, не открывал. Он стал барабанить в глухую, дерматином обитую дверь, так что столетняя табличка «Д-ръ Розенблюмъ» чуть не отвалилась. Послышались торопливые шаги, Рыська открыл и сразу побежал по коридору.

– Я папе в Вену звоню, нас сейчас должны соединить, – объяснил он на бегу и исчез в арке кухни.

Чанов скинул куртку и пошел за Рыськой.

В кухне на полу валялся старый большой кувшин с отбитой эмалью, и пол под ним был еще влажный. В остальном все было как всегда. «Всегда, – подумал Кузьма. – Где теперь это всегда?»

На столе стояла пепельница с окурками, той ночью, значит, Магда еще курила. Рыська сидел на высокой табуретке, отвернувшись к окну, и разговаривал с кем-то по-немецки, требовательно и даже сварливо. Кузьма только и понял, что «фатер» да «гросс-мутер». А ведь до девятого класса учил немецкий…

Пан Рышард прошипел «дойтче швайн» (это Кузьма тоже понял) и с треском повесил трубку на рычаги телефона.

Чанов вопроса не задал, Рыська сам сказал:

– Это отцовская секретарша. Она не свинья, она рыба. Толстая, пучеглазая немецкая рыба. Не хочет меня соединить с отцом. А его домашний телефон не отвечает. Но у него есть мобильный, а Эльза его не дает! Говорит – дорого!

– А мама? Если ей позвонить?

– Мама!! Моя мама – она же Сонина сестра, Магдина внучка! Ни Соня, ни ее мама, ни моя мама, ни Магда – никогда не звонят по телефону. И трубку сами не берут, разве что их заставят. И телеграмм не шлют и не отвечают… Хотя телеграммы иногда читают. Соня только раз в жизни при мне позвонила – Блюхеру… и то я ей номер набрал. Они все все теряют, не знают, как билет покупать, их надо за руку водить, спички им искать, знать, чего они хотят… Я-то могу. Но кто же еще?! Даже Блюхер – все время, всегда – так не сможет! Вот и мой отец маму бросил. А меня бросил, потому что я им нужнее, чем ему, из жалости к ним… Он у меня, можно сказать, добрый.

– И Соню бросил? – вдруг спросил Кузьма.

– Нет. – Рыська успокоился. – У Сони же другой отец. Но и мой Соню не бросил. Он из-за Сони когда-то и на ее сестре, на моей маме, женился. На Соне-то нельзя было, она была, как я, маловата. Она вообще лет до десяти вроде меня была, отец ее называл Mein strenger Engel[24]. Она ему что-то посоветовала по бизнесу, представляете! И он разбогател… А потом с Соней что-то случилось, и наследственность по женской линии в ней победила. Но отец, в смысле, мой, этого не знает. Он ее лет семь не видел. И деньги присылает на ее имя. А распоряжаюсь деньгами на самом деле я. Они в моей тумбочке хранятся…