КРУК

Блюхер улыбнулся, достал пластиковые карточки CERN и сказал, уже отворачиваясь:

– Через четыре дома по главной дорожке направо, до пузырьковой камеры, за нею корпус номер восемь… – и снова обратился с вопросом к метавшему в щербатую пасть жареную картошку Славе из Гатчины.

Дада и Чанов вышли. На улице стояла окончательная ночь, в разрывах облаков зажглись звезды. Кузьма Андреич и Давид Луарсабыч шли «направо по главной дорожке». Между двумя одинаковыми домами они заприметили посверкивающее в свете дальних фонарей сооружение, очень напоминающее самовар, остановились. Чанов подошел, встал на цыпочки и шлепнул никелированный цилиндр по боку. Загудело, как и положено в пустом латунном самоваре. Обойдя сооружение, Чанов не обнаружил краника для кипятка, но набрел на каменную табличку, лежащую на газоне. Надпись была на английском.

– Что-то про пузырьки, – перевел Давид. – Типа «резервуар для пузырьков».

– Угу, – подтвердил Чанов, – самовар, он и в Швейцарии самовар.

В конце надписи стояла дата: 1975 год.

– Вещь древняя, – сказал Дада, – я еще не родился…

Они постояли, подумали невесть о чем и пошли к темному зданию, на углу которого разглядели в свете экономного фонаря метровую цифру 8.

Шкатулка

Чанов лежал в темноте на узкой и чуть коротковатой кровати, упираясь пятками в деревянную спинку. Свет пробивался с улицы все от того же тусклого фонаря. Номер был совсем маленький и без особых примет. Вообще без примет. Разве что – жалюзи на окне. Спать не хотелось.

Только что принятый душ смыл маяту первого дня путешествия, все без разбору смыл – и мусор, и проблески тайны, и знаки будущего, которые Кузьма всю жизнь, с детства всегда невольно улавливал, особенно когда пускался в какую-нибудь дорогу. Он без сожаления чувствовал, что забывает сегодняшний день. Лежал – и все. Не думал и не мечтал. Но в сознании постепенно, как на фотобумаге в свете красного фонаря, что-то проявлялось. Кусенька в детстве печатал с отцом фотографии в ванной… Нет, не сегодняшняя Швейцария проявлялась. На внутренней изнанке век проступала октябрьская Москва… ночь отъезда Вольфа… та минута, когда они вдвоем с Соней, забыв про Павла, стояли на перроне, а «Красная стрела», мелькнув красным огоньком последнего вагона, улетела вдаль, в темноту. Тогда и кончилось одно «теперь» и началось другое. Именно в ночь отъезда Вольфа в Питер.

В Швейцарии в темном, тесном, никаком пространстве, прямо сейчас, он шел с Соней Розенблюм с Ленинградского вокзала к ней домой… Кузьма обнял Соню на Садовом кольце посреди внезапной метели. Пространство-время, все целиком, вместе с огромным снегопадом, вместе с запахом волос Сони, вместе с ее глазами – легко содержалось сейчас и здесь. Что ли – в голове Кузьмы. Голова, в свою очередь, лежала на подушке в крохотном и темном номере гостиницы местности с названием CERN. Воспоминание о том снегопаде было как небольшая жемчужина в волшебной китайской шкатулке! Счастье… Счастье – вот оно! А потом будет Магда, похороны, холод, крематорий, Петр, и, о Господи! – Nord-Ost… И трещина…

Но в шкатулке, сейчас, Кузьма обнимал свою Соню под огромным снегопадом и не хотел будущего! Но ведь – уже содержал его, ведь оно уже произошло!.. Кузьма очнулся, как от собственного крика: – СОНЯ!!! Что же делать? Эта безысходность желания – все, что осталось от счастья?.. Этот унылый непокой, вечное незнание того, о чем она думает прямо сейчас? И вечная тревога за хрупкое, уязвимое, глупое, полное упрямства и волшебства существо… Она так и не принадлежит тебе, идиоту, ни единой ресницей!.. Но она – есть. И вернется. Она приедет. Она обещала.

«Угрюмый, тусклый огнь желанья…» – вспомнил Кузьма. Кто сказал? Что ли, Тютчев? Этот, конечно, знал… Как медленно, но как неотвратимо этот огнь творит то, чего еще не было в мире – новую жизнь, никогда прежде не жившую. Кузьма вдруг подумал хитрую холодную мысль – как спастись, как ее, эту Соню, это нелепое свое счастье привязать навсегда. «В самом деле, что ли, чего-нибудь с нею родить?.. типа, ребеночка? – Как будто чей-то чужой голос зазвучал в его голове. – Но… нет. Я же сам еще жив! Я еще молодой… хотя и пожилой… Моя жизнь – вот она. Зачем другая? Я же сам для чего-то захотел и родился, но до сих пор не знаю – для чего! Неужели только для того, чтоб, как лосось, протолкаться на нерест и на обратном пути к океану превратиться в распухший, горбатый и обугленный страстью трупик? В ничто, в мертвый памятник своей счастливой несчастной любви?!..» Так ответила в душной темноте умная и наглая, отчаявшаяся его голова. Много эта голова понимает!..