«...В нынешнем 179-ом году, в октябре начале, твоя дворовая девка Аленка сбежала в лес и, собрався с ворами, намедни налетела на твою усадьбу. До этого князь Юрья Долгорукой прислали мне сотню стрельцов, но она их разметала, строения некие пожгла, житло все пограбила без остатку, а воров с ней было полторы тыщи. В бою стрельцовый голова Самойло пробит рогатиною подле горла в правое коромысло и оттого умре. Другой, Михайло Ермолаев, пробит копьем под правое ухо. Стрелец Грегорей прострелен его же пищалью в шею насквозь, стрелец Оська посечен саблею пополам тою Аленкою, а солдат Левовтий проломлен в голове дубиною. У стрельца Данила прострелена рука насквозь ис лука, другая стрела попала в чело насмерть. Двое солдат без имени проткнуты рогатинами, стрелец Афонь-ка топором зарублен. Меня, холопа твоего, ударили головой о стену, оттого я теперь мало слышу. Отпиши, государь мой, что мне делать, холопу твоему...»
СПИСАНО СЛОВО в слово
из наказной памяти приказа Казанского дворца
АНАФЕМА
1
Не зря в народе говорят: «Москва-матушка вся насквозь звонкая». Здесь, почитай, на каждой улице стоит столб с крышкой, на столбе колокол. Это звоня. Для чего? Мало ли для чего. На случай пожара потрезвонить, если ночью грабить тебя начнут — сполох устроить. А вдруг для чего-либо народ созвать понадобится. Вон на Ивановской площади в кремле такой колокол редко молчит.
На второй неделе после покрова святой богородицы в будний день вдруг вся Москва залилась благовестом храмовых колоколов и теньканьем всех уличных звоней. Народ высыпал на улицы, а у столбов монахи качают колокольные языки, голосят:
— Все к Успенью, все к Успенью! Буде анафема, буде проклятие!
Люди, несмотря на моросящий с утра дождь, спешат в кремль, к Успенскому собору. Анафемствуют редко, в десять лет раз, а то и реже. Пропустить анафему— грех большой, преданных вечному проклятию надобно знать всем. Успенский собор полон — ладонь меж людей не просунуть. Двери раскрыты настежь, вся площадь перед собором запружена народом. Касимовский купец Никита Ломтев настырно протиснулся к самым дверям, дальше не хватило сил. Шутка в деле — побывать в Москве да увидеть-услышать такое — будет, что рассказать в Касимове. Впереди его, почти на пороге, стоял мужик в драном кафтане, расползшемся на широченной спине. Никита потолкал мужика в спину, проговорил полушепотом:
— Подыми мя на плечо — рупь дам. Уж больно глянуть надобно.
Мужик повернул голову, пробасил:
— Два.
— Ладно, подымай. Я не велик росточком-то, сух.
Мужик присел, сказал: «Седлай», — и, когда Комлев
забрался ему на шею, поднялся. Весь храм в сиянии свечей, в ладанной дьгмке предстал перед Никитой. На высоком амвоне стоял митрополит, что говорил народу, не разобрать. Потом на его место взгромоздился огромный человек в коричневой рясе, не то монах, не то дьякон, и оглушительным басом заревел:
— Воор и измееенник, и клятвопреступник, и душегубец Стенькаа Раазин забыл соборную церковь и православную христианскуую веруу, великому государю изменил, и многие пакости и кровопролитие и убийства во градях учинил, и всех купно православных, которые его коварству не приставали, побил, и сам вскоре исчезе и с единомышленниками своими да будет прокляаат! Анафема ему и анафемааа!
Хор многоголосно подтвердил:
— Анафемааа, анафемааа, анафема!
— Страх господа бога вседержателя презревший, церковь святую возмутивший и обругавший, и Великому Государю Алексею Михайловичу, всея Великия, Малыя и Белыя России самодержцу, крестное целование преступивший, народ христианский возмутивший, множество русского народа погубивший, и премногому невинному кровопролитию вине бывший, донской казак Стенька Разин да будет проклят! Анафема ему!
— Анафемааа, анафемаа, анафема!
— Наставники и злоумышленники, его волею к злодейству приставшие, лукавого начинания его подсобники Васька Ус, Федька Шелудяк, Лазарко Тимофеев с Илюшкою Ивановым, яко Дафан и Авиром, да будут прокляты все еретицы! Анафема-а-а!