Krupnyakov_Arkadii_Est_na_Volge_utes_Litmir.net_259280_original_51f74

До Воскресенского монастыря сорок две версты. Кони бегут резво, стрельцы скачут спереди и сзади, поскрипывают полозья саней. Мороз к тому времени спал, пошел мягкий, пушистый снег. Безветренно. Поняла Аленка, что ей одной в другой раз до Никона не добраться. У каждого села заставы, на мостах — сторожа. Встречь скачут конные разъезды, ловят шатущих людей, хватают, волокут неведомо куда. Летом можно обойти заставы лесами, малыми тропинками, а зимой снегу по

пояс, далеко не уйдешь. Да и как ждать лета? А ну как Никона схватят да угонят в ссылку, либо удушат.

Новый Иерусалим встретил их тишиной. Вокруг крепостной стены сугробы снега, на шатрах угловых башен толстые снеговые шапки. В снегу купола храмов. Над кельями столбы печного дыма. Долго стучали в обшивку ворот. В окошко, как скворец, высунул голову монах,спросил:

— Кого бог несет?

— Грамота патриарху, — крикнул стрелец. — От Москвы.

— Ждите.

Ждать пришлось долго. Наконец, калитка ворот распахнулась, вышли трое вооруженных монахов.

— Давайте грамоту.

— Велено в руки патриарху, — сказал Савва.

Монах отсчитал пятерых, оружие велел оставить,

впустил в ворота.

Внутри монастыря порядок: дорожки расчищены, у каждой кельи веник для обметания сапог. Пусто, только под навесом у стены монахи пилят дрова, носят охапки колотых поленьев во дворец.

К Никону Савву повели одного. Аленку с тремя стрельцами втолкнули в придел, заперли на ключ.

Савва шел по сводчатому проходу, поеживался. Было боязно. Вроде в хоромах тепло, а холодок под рясой вызывает дрожание. Шедший впереди монах молча, кивком головы, указал на лестницу в подвал. Савва в нерешительности остановился, озноб охватил и поясницу:

_ Не боись, — сказал монах. — Святейший там. Работает.

Делать нечего. Савва шагнул на каменную ступень, медленно начал спускаться вниз. Монах за ним не пошел.

В просторной келье с низкими сводами — четверо. Топится раскрытая печь, потрескивают поленья. Тихо, жарко. Два монаха, склонившись над ячейками неглубоких ящиков, выбирают из них буквицы. Лиц не видно, только блестят намасленные волосы, расчесанные на пробор. Третий втирает в широкую суконную простынку черную краску.

Четвертый стоит у станка спиной к Савве и старательно закручивает по винту большое колесо. Огромные

кисти рук лежат на блестящем железе, рукава закатаны по локоть. Закрутив колесо до отказа, он рванул его обратно, железная баранка завертелась, поднимая за собой квадратную плиту, человек выдернул снизу лист бумаги, поднял над свечой. Савва только тогда понял— печатает священную книгу^ По росту и по осанке он признал Никона. Отложив лист в сторону, патриарх прошел к рукомойнику, не спеша вымыл руки, вытер их, повернулся к двери. Кинув короткий взгляд на Савву, сел к столу, где лежали стопки напечатанных листов:

— Давай.

Савва подошел к скамье, протянул свиток. Никон принял его, пододвинул свечу, начал читать.

Сначала читал спокойно, потом вдруг глаза его забегали по строчкам грамоты, глянул в конец письма, оторвал восковую печать, кинул в сторону. Поднял голову, спросил зло:

— Ты кто?

— Я — священник храма, что на подворьи боярина Хитрово.

— Богдашки?! А псарей у него разве нет?

— Я думаю, есть.

— Ему бы лучше псаря послать.

Кровь ударила в голову Савве. Злоба прежняя хлынула к горлу, сдавила. И он крикнул.

— Я не от боярина! Я от всего мира христианска! И ты не смеешь...

— Шапку сними! — вдруг загремел Никон. — Ты не на конюшне. Ты во святом месте Нове-Иерусалиме!

— Врешь, Никон! Он не новый и не старый! Он третий — антихристов!

Никон вскочил. Глаза его засверкали гневом, кулаки сжались, и он, наверное, бросился бы на Савву, но вошел монах, что-то зашептал на ухо Никону. Тот, коротко бросив: «Добро, оставь», снова сел на скамью.

— Скажи Богдашке: я уйду, когда бог велит, а не он, выскочка и распутник!

— Что священникам сказать?

— Попй тут ни при .чем. Иди, пока я не выкинул тебя. Иди. Я митрополит, и не тебе, попишку, говорить со мной.

— И сызнова лжешь, — не утерпел Савва. — На престоле ныне Паисий.

— Всякий приблудный мужик напялит на себя мантию — и он уже митрополит. Он выкормыш мой; и пока Вселенскнй Собор не утвердит — я владыка душ православных. Иди и скажи так.

* # *

Когда стрельцы, разморенные теплом, задремали, Аленка села рядом с охранявшим келью монахом и шепнула ему на ухо: «Задержите меня. Слово тайное владыке сказать надо». Монах молча звякнул ключами — вышел. Потом появился другой, провожавший Савву, вывел Аленку из кельи:

— Я эконом Феодосий. Пойдем, накормлю тебя. Владыка велел ждать.

Поздно вечером Аленку повели к патриарху. Никон был одет по-домашнему. На нем белая шелковая рубаха, волосы перетянуты по лбу лентой, вышитой крестом. Перед ним толстая, в новом переплете книга. Стены сплошь увешаны иконами в дорогих окладах и простого письма, видимо, древнего. На столе, на лавках, на подоконниках — книги, свитки. От изразцовой печи пьшет теплом. Никон долго молча разглядывал Аленку, заговорил гго-мордовски:

— Тебя я у храма в минувшем году видел?