Крупные формы. История популярной музыки в семи жанрах

Гэй часто говорил о том, что темнокожих артистов воспринимают как сексуальные объекты, и всю жизнь пытался определить свое отношение к этому. Он начал выступать еще в детстве – прихожанки районной церкви поощряли его пение. “Они обнимали меня и душили своими огромными грудями, – вспоминал он. – Мне нравилось это ощущение: я дарю им радость своим голосом, возношу хвалу Господу и чувствую их удовольствие”. Спустя годы на концертах он взял привычку вытирать пот носовым платком и бросать его в зал: “Мне нравилось наблюдать, как женщины сражаются за капли моего пота. Это было странное чувство: смесь волнения и страха”. Гэй мечтал оставить позади мир R&B и пользоваться более белой, респектабельной, менее страстной популярностью – его тайным желанием было “петь для богатых республиканцев во фраках и смокингах на Копакабане”. Но также он знал, что не может игнорировать темнокожих женщин – своих главных фанаток. Они для него – “как хлеб с маслом”, объяснял Гэй, он просто обязан их радовать. “Есть некая цельность в том, чтобы дарить удовольствие своим”, – как-то выразился он, и это в самом деле идеал музыкальной цельности: никогда не предавать своих поклонников (именно поэтому R&B-исполнители, как и кантри-артисты, традиционно внимательнее всего изучали именно жанровые хит-парады – с тем чтобы понять, кто лучше всех обслуживает свою ядерную аудиторию). Но есть и другая дефиниция музыкальной цельности – петь то, что ты хочешь петь, и не идти на компромиссы. Как и многие R&B-певцы, Гэй в какой-то момент осознал, что эти два определения порой не бьются друг с другом. Когда ближе к концу жизни он стал в финале концертов раздеваться до трусов, то настаивал на том, что этого ждут от него фанатки – хотя со стороны это могло показаться добровольным актом саморазвращения. В сопроводительном тексте к альбому “Let’s Get It On” Гэй пропагандировал сексуальное раскрепощение в терминах, которые звучат очень современно (“Не вижу ничего дурного в сексе между любыми двумя людьми, которые на это согласны”). Но в собственной жизни он относился к вопросам секса и гендера с куда меньшей определенностью: артист рассказывал Ритцу, что стыдился отца, который иногда вел себя “по-девчачьи”, а также того, что, как и отец, он сам периодически любил одеваться в женскую одежду.

Заглавная песня с альбома “Let’s Get It On” была записана примерно тогда же, когда Гэй влюбился в девушку по имени Дженис Хантер – в 17 лет она стала его возлюбленной, а вскоре после этого – женой. По собственным рассказам, он нередко вел себя непредсказуемо и даже агрессивно: однажды на Гавайях даже приставил нож к груди Хантер, озвучив желание убить ее, но затем осознал, что не может это сделать. Сегодня легко воспринять песню типа “Let’s Get It On” с юмором – в ней ярко выведен характерный, слегка комичный типаж мужчины, умоляющего женщину заняться с ним сексом. Но в годы после выхода композиции в свет жизнь Гэя стала выглядеть довольно мрачно – на фоне его кокаиновой зависимости и бурных взаимоотношений с отцом. В 1984 году, накануне 45-летия артиста, они подрались – в заварухе отец выстрелил в него и убил.

В книге Дэвида Ритца есть тезис о том, что многие важные отношения в жизни Гэя были абьюзивными – включая, возможно, и его отношения с поклонниками. “Спустя столько лет я по-прежнему тут, на ритм-энд-блюзовой сцене”, – вздыхал он незадолго до смерти. Когда конферансье представлял Джеймса Брауна как “самого трудолюбивого человека в шоу-бизнесе”, это звучало похвальбой, способом убедить поклонников в том, что он готов развлекать их всю ночь напролет (на этом была основана одна из излюбленных концертных фишек Брауна – в какой-то момент он оседал на пол, словно глубокий старик, только чтобы в следующее мгновение “воскреснуть” и вновь пуститься в танец). Однако Гэй настороженно относился к мысли, что R&B-звезды должны доводить себя до изнеможения ради удовлетворения поклонников и публично разыгрывать страсти, происходящие с ними в личной жизни. В 1978 году он выпустил “Hear My Dear”, довольно злобный альбом, посвященный его бывшей жене, сестре Берри Горди Анне, которая получала с продаж записи отчисления. Пластинка звучала так, как будто он обращается одновременно к Анне – и к своим слушателям, заявляя протест всем, кто раз за разом продолжал заталкивать его в звукозаписывающую студию. Музыка оставалась захватывающей, но невозможно было слушать ее – и не чувствовать себя соучастником принуждения.