Крушение Агатона. Грендель

Я готов был прекратить разговор. Меня тошнило от его всезнающих взглядов. Но старик медлил, и поэтому я спросил:

— Он действительно сражался — войны и прочее?

— Во всем мире не нашлось бы никого, на чьей стороне он бы согласился сражаться. Он все еще жил по законам, которые они установили у себя в горах девять столетий назад, каждый наравне с другими. — Он покачал головой. — Да, господин, это был бунтарь-одиночка.

Пока он рассказывал, она вышла из своей комнаты и теперь переходила от группы к группе, о чем-то с ними беседуя. Старик заметил ее — до этого он сидел спиной к ней — и умолк. Она и сама немного походила на величавую статую. Через минуту старик забрал мою тарелку и ушел. Поговорив с последней группой — с больными, старуха повернулась — почти явственно можно было услышать каменный скрежет — и вернулась к себе в комнату.

Я лежал, опираясь на локоть, и наблюдал за людьми. Они ничего не делали, просто сидели и лениво болтали. Они жили так уже долгое время, и никаких изменений, кроме разве что болезни, не предвиделось. Их уныние наполняло склеп, как чад от светильников. Те, кто выходили наружу, — помоложе и поотчаяннее — держались обособленно. Остальные жаждали историй, рассказов об убийствах или о том, как их едва не схватили, и когда один из бойцов проходил мимо, они спрашивали: «Ну, Паук, что было сегодня ночью возле складов?» Боец улыбался, качая головой, и шел дальше. Это тоже была своего рода игра. Меня так и подмывало начать их передразнивать. Долгие разговоры вел только слепой гигант, и говорил он не о войне. Он сидел на грубой низкой деревянной скамье, положив руки на колени и склонив косматую голову, возвышаясь над окружающими, как медведь, и рассказывал о своем детстве. Люди сидели на каменном полу, задумчиво улыбались и кивали. Я слушал вполуха, думая о своем собственном нелепом детстве — я бегу позади матери, иногда спотыкаюсь, катится корзина, катятся яблоки, а мое сердце тоскует по округлостям спартанских девушек.

— Расскажи про Змея, — сказал кто-то. Прозвище Доркиса. Люди справа от меня говорили тихо, так что я слышал не все слова гиганта. Я встал и подобрался поближе.

— Змей, — сказал он, улыбаясь, и медленно покачал головой. Затем возвел глаза к потолку и стал серьезен. — Единственный верующий человек, которого я знал, — сказал он. — Он любил бога всем сердцем и душой, но он также любил человека. — Он сделал паузу, как жрец, чтобы слова прозвучали весомее. Это был язык, которого никто из них — детей революции — не понимал. — Он молился перед тем, как начать есть. Вот так. — Он сделал вид, что держит в руках чашу, и наклонил голову. Я испытывал сильное желание закрыть голову руками и завыть, но решил быть мужчиной. У него получалось не столь плохо, как могло бы быть. — Всемилостивый Зевс, — сказал он с глубоким чувством, — отец всего человечества, прости нам всю нашу глупость и ненависть. Побуди нас быть добрыми и милосердными к врагам нашим, а более всего — к самим себе. Научи нас жить в мире с противоречиями и выведи нас своими неисповедимыми путями из темных пучин бессмысленности и отчаяния. Насытив наши беспокойные, страждущие тела, научи нас любить их во всем их разнообразии.

Склонившись, гигант застыл, как камень. Он плакал, вспоминая вождя. Из слепых глаз текли слезы.

— Он никогда не был милосердным к спартанцам, это уж точно, — весело сказал лысый человек рядом с гигантом.

Слепой не смог ответить: скорбь и ярость сжимали ему горло. Я отошел.

Когда вечером все стали укладываться спать, я снова увидел тонкую светловолосую девушку, которая сражалась вместе с мужчинами. Она прислонилась к стене в самом темном углу, сама по себе, не желая, видимо, присоединяться ни к мужчинам, ни к женщинам. Я уселся у стены напротив и стал наблюдать за ней. Удивительно, как долго она могла оставаться в одной и той же позе, не шелохнувшись. Я хотел подойти к ней, но не мог найти повода. И, по правде говоря, я ее побаивался, хотя ей было не более семнадцати лет. Мне вспомнилась ее грудь, которую я увидел после нашего освобождения во время купания, и мои мысли назойливо возвращались к этому воспоминанию. Лицо ее было прекрасным — только каким-то жестким; тверже камня. Почему женщина, которая купала меня, отвела мою голову? Предупреждение?

Я неотступно думал об этом, то гадая, почему все ее избегают, то прикидывая, какими словами мне будет простительно нарушить ее уединение. Неужели это она убила нашего тюремщика? Я так и не пришел ни к какому выводу, не успел подойти к ней. Меня прервали. Старуха Иона появилась в дверях своей комнаты и стояла, обводя глазами подвал. Увидев меня, она подошла.

— Демодок?

Я кивнул.

Ведьмины глаза разглядывали меня в полумраке.

— Может, мне следует сказать «Верхогляд»? — Она улыбнулась, и — поразительно — под жуткой маской на мгновение мелькнули черты давней приятельницы Агатона.

— Так он называет меня, — сказал я.

— Знаю. — Она продолжала рассматривать меня. Наконец повернулась. — Пойдем, — произнесла она. Приказ.