Крушение Агатона. Грендель

Мерзкая зима. Я не мог нападать на них, будто какие-то чары удерживали меня. Скорчившись, я сидел в пещере, скрежеща зубами, колотя себя кулаками по лбу и проклиная природу. Иногда я выбирался на обледенелые утесы и смотрел вниз, туда, где словно лучистые звезды голубели огни, образуя замысловатый узор на снегу. Я бил кулаками по ледяной корке, покрывавшей скалы. Это не приносило облегчения. Вернувшись в пещеру, я слушал, как бледной тенью мечется взад и вперед моя мать, движимая яростным беспокойством из-за того яростного беспокойства, которое она ощущала во мне, но от которого не могла меня избавить. Безобразная, сгорбленная, острозубая, с глазами, горящими от напрасной безумной любви, она бы с радостью отдала жизнь, чтобы прекратить мои страдания. Трудно не заметить чудовищную параллель. Ведь и та красавица внизу готова отдать — уже отдала — свою жизнь ради тех, кого любит. Точно так же, на тех же условиях, при первой благоприятной возможности поступила бы любая другая строящая глазки красотка при ее дворе. Запах дракона, как серный дым, обволакивал меня. Порой я, задыхаясь, в ужасе просыпался.

Порой я спускался вниз.

Она несла чашу с медом от стола к столу, спокойно улыбаясь, как будто люди, которых она угощала, таны ее мужа, были ей родными. Старый король задумчиво смотрел на нее, зачарованный ее красотой, как бывал зачарован пением Сказителя, только несколько по-другому: перед ним возникало не видение славных деяний, которые можно совершить, и не поэтический пересказ кровавого прошлого, но красота в настоящем, красота, делающая иллюзорным течение времени, некий низкий закон, действие которого было теперь приостановлено. Значение как качество. Когда пьяные мужчины спорили, выдвигая теорию за теорией, побивая глупость глупостью, она, не произнося ни слова и никого не осуждая, проходила между ними, разливая мед, словно материнскую любовь, и они смягчались, вспоминали про свою человечность — точно так же они смягчились бы, услышав крик ребенка, попавшего в беду, или увидев страдания старика, или ощутив приход весны. Сказитель пел о вещах, которые раньше не приходили ему в голову; о спокойствии, о красоте, о мудрости более терпимой и действенной, чем мудрость Хродгара. Старый король смотрел на королеву, такую далекую от него, хотя она делила с ним ложе, и размышлял.

Однажды вечером она остановилась перед Унфертом. Он сидел сгорбившись, как всегда горько улыбаясь, мускулы напряжены, точно старые корабельные канаты во время шторма. Безобразный, как паук.

— Мой господин? — сказала она. Она часто обращалась к танам «Мой господин». Служанка даже для низших среди них.

— Нет, благодарю, — сказал он. Мельком глянул на нее и опустил глаза, с усилием улыбнувшись. Она ждала совершенно невозмутимо, разве что едва заметное удивление отразилось на ее лице. — Мне уже хватит, — добавил он.

На другом конце стола один из танов, осмелевший от хмельного меда, сказал:

— Некоторые, как известно, убивают своих братьев, если выпьют слишком много меда. Ха-ха!

Несколько человек засмеялись.

Унферт застыл. Лицо королевы побледнело. Унферт еще раз посмотрел на нее и отвел взгляд. Его кулаки на столе крепко сжались в нескольких дюймах от ножа. В зале наступила тишина. Удивительные глаза королевы глядели будто из иного мира, иного времени. Кто знает, что она поняла? Мне, по крайней мере, было известно, что этот братоубийца, словно шутовскую маску, сначала нацепил на себя созданный Сказителем образ, потом эта маска была с него сорвана, и теперь он, наконец, стал тем, чем был: мыслящим животным, лишенным покрова прежних иллюзий, но упорно цепляющимся за жизнь, мучимым стыдом и бессмыслицей, потому что самоубийство было, как и его жизнь, недостойно героя. И только убийственная насмешка могла разрешить этот парадокс. Мгновение остановилось, будто какое-то препятствие преградило путь времени: по-прежнему никто не шевелился, никто не говорил. С каким-то вызовом Унферт, убийца своих братьев, снова поднял глаза и посмотрел на королеву, но на сей раз не отвел взгляд. Презрение? Стыд?

Королева улыбнулась. Невероятно, как цветение роз в декабре.

— Это в прошлом, — сказала она. Так оно и было. Демон был изгнан. Я увидел, как пальцы его разжались, расслабились: и — мучительно борясь с желанием заплакать или издать презрительный рев — я уполз обратно в пещеру.