Крушение лабиринта

– Я знаю тебя давно, Тессий, – негромко прибавляет летучий бог. – Ты постоянно стремишься выглядеть непреклонно-самостоятельным (пред собою, не перед нами)… потому что очень раним. Так вот: ты первый пожалеешь о своей нежданной удаче. О странном этом Искусстве, новом для нас… и грозном. Тогда ты произнесешь, наверное: «Мне лучше было бы сгинуть, мне лучше было бы затеряться в мире орбит, вертящихся в пустоте!»

Часть седьмая НОЧЬ

Тихая, глубокая ночь. Но Тессий не прилег на ложе и не сомкнул глаз. А только лишь сидит неподвижно и смотрит прямо перед собой. В никуда. Луна, ясная и высокая, бросила на колени ему свой свет…

Шуршание одежд слышится ему вдруг.

Вздрогнув, он оборачивается.

Но никаких изменений в обители его. Арочный провал, уходящий в недра, все также пуст. Лишь светится вино в позабытой чаше. Оно как будто сияет. Луч лунный переместился и теперь высвечивает чашу его до дна. Немалое уже время, видимо, бог пребывает ко всему безучастен.

Однообразная трель сверчка вспыхивает и гаснет.

Все тихо…

Тихо…

И Тессий принимает прежнее положение

(померещилось!)

и, голову оперев на руки, замирает.

Остаться бы наедине с бездной внутренней.

На месяцы.

На века.

Да хватит ли и веков, чтобы… до конца дожить эту мысль? И всякую ли мысль можно до конца… даже богу?

Вновь слышится тот же звук.

И снова Тессий приподнимает голову и оглядывается.

На этот раз не напрасно.

Произошли изменения в окружающей обстановке, и они настолько существенны, что они кажутся, по началу, обманом чувств.

Край ложа будто исчез, отсеченный полосой мрака. Но это всего лишь тень. Ее отбрасывает царь Таурий… которого мгновение назад не было еще здесь!

Гость появился за время, не достаточное даже и чтобы переступить порог. Не то, чтобы подойти и усесться. И неподвижные руки царя соединены на жезле. Как если бы он сидел здесь всегда. И белое одеяние не колышется, и кажется изваянным из луны. Выпуклости золотой маски (она давно похоронила под собою обезображенное лицо, наглухо, как под крышкою саркофага) отблескивают ледяным светом.

– Что в этот раз обманывает меня? Сердце или глаза? – произносит, не торопясь и негромко, Тессий.

– Ты удивлен, – отвечает, не поворачивая головы, царь. – И это бы могло быть понятно, потому что я редко применяю сие Искусство: способность убивать расстояние, приходить в гости, не переступая порога. Боги о нем не знают… И все же не тебе удивляться, Тессий! Потому что… ведь это – твое Искусство. Обратная его сторона. Темная сторона… которая обнажает суть!

– Порог священен, – говорит еще царь, – и это понимают даже не то, что боги – простые смертные! Какие же наступили времена, Тессий, если наиболее священные из порогов – пороги плащей и масок – стирает один из нас… ты?!

Но Тессий невозмутим. Внешне, по крайней мере, в нем не заметно никакой реакции на слова Таурия.

В его душе произошло столько, что ныне он способен лишь внимать молча. Царь высказал и собственную его думу. Для Тессия ничего нет нового в обращенном к нему упреке. И Тессий мог бы многое привести в защиту… и многое – чтобы утяжелить обвинение. Истерзанный спором внутренним, бог не способен более спорить вслух.

А царь богов продолжает:

– Обыкновенно Искусства наши не скоро передаются от одного другому. Рождаются и умирают боги, не говоря уж о поколениях людей, прежде чем открытое новое становится вседоступно. Однако то, что обнаружил ты, Тессий Проклятый… оно распространяется как пожар! Расходится, будто бы ты тратишь свою всю Силу, чтобы учить ему… до чего мне жаль, что я осознал это слишком поздно!

Царь вздрагивает и умолкает.

И взблескивает луна на золотой маске.

Недолгое время Таурий сидит молча, затем опять ведет речь, и падают отчаянные его слова раздельно и гулко, как учащающиеся удары сердца.

– Тессий. Во имя Острова. Зачем тебе это нужно?! Вот, Айра принадлежит тебе. Безраздельно. Полностью!… Такой судьбы не изведал до тебя еще никто из богов! Довольствуйся ж своим счастьем. Если… если повернется у тебя язык назвать это – счастьем.

– Если повернется язык… назвать это… счастьем… – шепчет, вослед царю, Тессий.

Но царь не слышит этого шепота, почти что неразличимого.