Крушение лабиринта

– Забудем, Тессий. Ты обучал Искусству своему ради мести. По крайней мере ты клялся. И клятва твоя свершилась. И вот… я… умоляю тебя: довольно торжествовать на крови! Остановись, бог. Родившийся от богов не в силах проклясть божественное! Не может пожелать окончательной гибели ему. Знай: теперь еще не поздно так сделать, чтобы все возвратилось! И снова бы тогда мы называли наш Остров – по праву – Благословенный… Тессий! Перестать учить… этому. И повтори странствие: отправляйся вновь… туда, в эти перемешивающиеся выморочные области Лабиринта, известные одному тебе. И – уничтожь вместилища яда! Сотри! Разрушь! Ты можешь обратить их в небытие, Тессий. ВОТ ЭТИМ ЖЕЗЛОМ!

И царь нащупывает свой посох, с которым он появился здесь.

Массивный, темного дерева.

Я никогда еще прежде такой у него не видел.

И тонок странный узор его лубяных волокон. И словно весь этот посох слегка лоснится, едва заметно отблескивая на лунном свете.

Три руны глубоко вырезаны на расстоянии трети высоты посоха до навершия.

Понимаю, какое имя может из них сложиться.

То есть – это понимает вполне мой ум… но сердце не смеет верить.

И Таурий говорит:

– Сей жезл обращает камень в протяженную пустоту. Ты видишь имя его: Предел, Положенный Лабиринту. Перед тобою скипетр царя богов! Гораздо более древний даже… чем золотая маска. Хоть маска эта древнее, может быть, нежели самый Остров. Не знаю, сколько тысячелетий властитель передавал Предел своему преемнику. Вот слова, которые, по обычаю, говорят в момент, когда свершается передача. Корни взрывают камень!

– Жезл этот, – говорит еще Таурий, – обладает неограниченной почти властью. Потому что он вырезан из корней Мирового Древа. Так учит сокровенное Предание Властителей. И может обращать камень в протяженную пустоту. И пустоту делать камнем, и мертвое претворять живым, и совершившееся – не совершившимся…

– И не случайно я говорю, – добавляет к этому царь, – «он может». Сей посох обладает собственной своей волей. Он исполняет лишь те из желаний опирающегося на него, какие желает сам… На Остров его принес Файрий, царь богов первый… А Файрий получил его от Владыки мира. Получил там, за Северной Великой Водой, за льдами… Да, Тессий, – во времена, когда еще не совсем исчезла священная земля, из которой в мир, в начале населяемый лишь людьми, пришли боги.

– Никто еще не испытывал Силу скипетра, – говорит царь. – Его берегли на случай, если из Лабиринта вдруг выйдет зло. И правильно, потому что не следует без необходимости нарушать покой Палки, которая способна даже Адского Пса загнать назад в его конуру… И вот еще какой существует обычай, Тессий. Тот бог, который хоть один раз коснется Предела – становится наследником званья царя богов.

Слова произнесены.

Тишина. Предутренний сон вселенной, не нарушаемый теперь и звуком трели сверчка. И эта тишина обступает, как прибывающая вода, богов… Или, наоборот, в сгущении тишины утекает что-то, словно вода, сквозь пальцы.

– Я жду от тебя ответа, бог Тессий! Возьмешь ли жезл? И перестанешь ли ты учить? И… пойдешь ли?

– Если бы все было так просто… – глухо, как против воли, говорит Тессий. – Ты спрашиваешь меня как того, кто может. Я – не могу. Не могу перестать учить, потому что никого не учу. Поверь, я совершенно ничего, вовсе ничего не предпринимаю, чтобы распространялось мое Искусство! Но это словно круги от павшего в воду камня. Еще далеко до дна – а легкие летящие волны уже ударили в берега и бегут обратно… Ты представляешь меня коварным и непреклонным, так, Таурий? Достойным царского жезла? А я же потрясен совершающимся вокруг меня более, может быть, чем ты сам! Я знаю, ничего подобного не было еще за всю историю Острова. Обыкновенно требовались века, чтобы новорожденное Искусство могло привиться и оказаться доступно всем. Я долго и тяжело думал, Таурий, почему же именно с моим Искусством произошло не так… И объяснение вижу я лишь одно: каждый из богов хочет во глубине души в точности того самого, что досталось мне… Может быть, почти каждый. Приходит новое время, царь. На наших с тобой глазах что-то исчерпалось и ушло прочь. И прошлого не вернуть, а новое – еще не родилось. Но знак этого зарождающегося нового… вот он: боги не хотят больше, чтобы оставалось тело безликим, а душа бестелесной.

Бегут мгновения.

Таурий не отвечает ни слова.

Он делает какое-то непроизвольное движение рукой. Опустошенная чаша, задетая, падает и звенит, и катится… но царь и не замечает этого.

И наконец звучит его голос – тихий, глухой, отчетливый: